Я сидела у окна перед маленьким столиком, на котором лежали книги, учебные пособия и женские рукоделия. Я работала или писала, в то время как они рассуждали. Я предпочитала писать, потому что тогда казалось, что я совсем далека от их разговора, и в то же время я прекрасно могла вслушиваться в него. Я могу делать одновременно несколько дел и так привыкла писать письма, что это не мешало мне слушать разговор о чем-нибудь совершенно отличном от содержания моего письма. Мне кажется, что во мне три личности. Я могу разделить свое внимание, как материальный предмет, пополам, и управлять обеими этими половинами как отдельное от них существо. Я помню, как однажды, когда эти господа оказались о чем-то различного мнения и спор их сделался очень шумным, Клавьер, видя, с какой быстротою я пишу, довольно остроумно заметил, что только женщина способна на подобное и что все же ему это кажется удивительным. «Что ж бы вы сказали, — улыбаясь, спросила я, — если бы я слово в слово повторила вам те доводы, которые вы только что приводили?».

Кроме обычных приветствий при появлении и перед уходом этих господ, я никогда не позволяла себе произносить ни слова, хотя часто мне приходилось стискивать губы, чтобы удержаться. Если кто-нибудь заговаривал со мною, то это бывало уже тогда, когда начинали расходиться и все вопросы были решены. Кроме графина с водой и сахаром никаких напитков у меня не подавалось, ибо я находила, что это единственное, чем можно угощать людей, пришедших поговорить сразу после обеда… Поведение Робеспьера на этих происходивших у меня собраниях было примечательно: он мало говорил, часто посмеивался, бросал несколько саркастических фраз, никогда не высказывал своего мнения. Но на другой день, после сколько-нибудь значительного разговора, он обязательно появлялся на трибуне Собрания и там пользовался мыслями, высказанными накануне его друзьями»[191].

Я долго разыскивал отель «Британник», где происходили эти собрания: он, наверное, еще существует, так как все дома на улице Ренего очень стары и не перестраивались с XVIII века. Мои поиски не увенчались успехом; но я не могу проходить мимо этих старинных зданий, не вспоминая о ночи 21 марта 1792 года, когда Дюмурье позвонил в дверь Ролана и сообщил ему великую новость: «Вы — министр!» Старик принял это известие с полным спокойствием, жена его напустила на себя вид равнодушия и достоинства, но мы, зная, какова она была, понимаем, что ею должна была овладеть безграничная радость. Все существо ее воскликнуло: наконец!

На другой день нагрузили сундуки на извозчика и мещаночка поспешила переселиться в отель министерства. Это был чудный дворец «на улице Нев де Пти-Шан», выстроил его Лево для графа де Лионна; там жил Поншартрен,[192] а элегантный Калонн[193] превратил его в одно из чудес Парижа. Как должно было биться сердце честолюбивой Манон с набережной Очков, когда она увидела украшенное колоннами величественное крыльцо своего нового жилища, а извозчик въехал в большой окруженный арками двор! Как легко вбежала она на крыльцо, прошла большие залы сторожей, поднялась по широкой лестнице с двойными перилами! Что думала она, когда очутилась в громадных салонах, среди скульптурных украшений, между которыми висело изображение Людовика XIV, венчаемого Славой, когда в высоких зеркалах отразилась ее фигура? Она была дома в этом роскошном дворце, одном из самых пышных отелей Парижа, который Людовик XV находил достойным помещением для чрезвычайных послов; в этом огромном комплексе, вмещавшем в себе две часовни, громадные летние и зимние апартаменты, конюшни на 53 лошади, десять каретных сараев[194].

В своих мемуарах она скромно умалчивает об этой главе своего романа: ей не хочется, чтобы читатели думали, что эта перемена в ее общественном положении могла взволновать ее. Она ни на минуту не выходит из своей роли героини-римлянки, не думающей ни о чем, кроме общественного блага, не желающей ничего, кроме спасения Франции. Но она была слишком женщиной, слишком парижанкой, чтобы не быть ослепленной своей судьбою, чтобы не восхищаться самой собой в тот вечер, когда в первый раз она заснула под балдахином, украшенным белыми перьями, среди расписанных фресками стен, боги и богини на которых, казалось, охраняли ее покой.

Сейчас же благодаря своему безукоризненному такту она поняла, что стала бы смешной, если бы вздумала разыгрывать знатную даму, и составила план своего поведения. Кроме ближайших родственниц, она запросто принимает лишь двух женщин — госпожу Петион, скромно живущую в ратуше, и госпожу Бриссо, почтенную мать семейства, преисполненную добродетелей и поглощенную хозяйственными заботами до такой степени, что она сама гладила рубашки своего мужа и смотрела в замочную скважину, прежде чем открыть двери на стук Два раза в неделю Манон дает обеды. Один раз коллегам мужа, к которым она присоединяла нескольких депутатов, и другой — людям политики, начальникам отделов министерства, писателям, философам. Стол убран со вкусом, но без всякой расточительности и излишней роскоши. За ним проводят немного времени, так как обед состоит всегда из одной перемены блюд. Она сама заказывает их и всегда сама угощает приглашенных. Гостей бывало человек 15, изредка — 18 и всего один раз их было 20. После обеда некоторое время разговаривали в салоне, а затем каждый возвращался к своим делам. За стол садились часов в пять, а к девяти все гости уже расходились.

Всего одна перемена блюд! Несчастье состоит в том, что в революционное время, когда одни поднимаются вверх, они оставляют за собой голодающих, которые прежде были их друзьями, у которых такие же жадные рты и которым так же хочется поучаствовать в дележке и быть хозяевами за столом, убранным со вкусом, хотя и без всякой расточительности. Одним из них был Эбер: злобный «Pere Duchesne»[195] не мог примириться с тем, что некоторые демократы, одинакового с ним происхождения и убеждений, успели достичь того, что живут во дворце, окруженные роскошью, тогда как он все еще прозябает в каморке на третьем этаже на улице Сент-Антуан. Со своей стороны, дочь ювелира Флипона находила вполне естественным, что она сделалась важной дамой, что играет известную роль, что у нее есть свой двор. Она считала, что заслужила все это своими дарованиями, своей философией, своей добродетелью: для нее Ролан был «Катоном», друзья его — «спартанцами», сама она «римлянкой». Наши добродетели, его добродетели, мои добродетели — вот слова, которые она беспрестанно употребляет. Несчастная! Она и не подозревает, что уже сделалась аристократкой и внушает столько же ненависти и зависти, как и сама Австриячка[196]. Так изменяется все на этом свете. Эбер со своим обычным остроумием и язвительностью сумел заставить ее почувствовать это. И сделанное им описание одного из обедов во дворце Ролана, где, по его словам, «вознаграждают себя за прежний пост», с этой точки зрения заслуживает, чтобы мы привели его здесь.