Страшный грохот заставил Ганнона вскочить на ноги. Выбежав на палубу, он увидел огненный сноп, поднимавшийся из глубин темного моря. Багровым пламенем он осветил все вокруг. Его отблеск лег на волны, пронизал паруса. «Горит Колесница богов», – подумал Ганнон.

Огромный столб дыма взметнулся над морем, слившись с багровыми облаками. Временами ветер менял направление, и тогда можно было увидеть огненный поток лавы, растекающийся среди пламени.

«Рождение и смерть – таков закон, которому подвластно все, что есть на земле и на небе. Рождаются и умирают люди, погружаются на дно материки и всплывают новые!» – звучали в голове Ганнона слова сурового и благородного Радаманта. Только теперь он осознал беспощадную мудрость этих слов. Настанет время, когда люди уже ничего не будут знать ни о великом городе Карфагене, ни об этой маленькой гауле, блуждающей сейчас в океане. Забудутся имена отважных. Перед лицом времени и человек, и даже город из вечного камня – как мотылек, живущий один день.

Сгустился мрак. Словно наступила последняя вечная ночь. С трудом пробрался Ганнон к кормовому веслу и сменил Адгарбала. Вдруг на палубу что-то посыпалось частым тяжелым дождем. Это был пепел. Под Гимерой он сам видел огнедышащую Этну и слышал о том, что эта гора извергает пепел. Случалось, что целые города были погребены под ним. Но города ведь не имели парусов, как «Око Мелькарта». Пусть яростно грохочет Колесница богов, пусть она злобно кидает им вслед камни. Гаула уйдет! Ветер, дуй во все щеки! Гони гаулу куда хочешь, только подальше от этого гибнущего острова.

Ночь казалась бесконечно долгой. Наконец мрак стал рассеиваться, превращаясь в туман. Блеснуло солнце, тусклое, как истершаяся бронзовая монета. Глазам Ганнона предстала палуба, покрытая, словно снегом, пеплом.

Отдав кормовое весло Адгарбалу, совершенно обессиленный, Ганнон спустился в каюту. Мидаклит не спал. Положив свои таблички на колени, он что-то царапал по ним палочкой. Увидев Ганнона, грек радостно вскочил. Он указал на горлышко высокого серебряного сосуда, стоявшего рядом, и воскликнул:

– Видишь, Ганнон, что здесь есть!

На горлышке сосуда были начертаны такие же значки, какие были нацарапаны на костяной табличке из щита. Но эти значки были мертвы для суффета.

– Тартесс, – прочел вслух Мидаклит. – Теперь мне ясен путь критских пиратов, которым мы обязаны этими сокровищами. Они достигли Тартесса и разграбили его. На обратном пути, очевидно, буря вынесла их корабль в открытое море и забросила на остров атлантов. Там они прожили более двадцати лет. Там они вынуждены были оставить часть своей добычи. Наверное, лишь немногим из критян суждено было вернуться на родину.

– Но почему же они не вернулись за своими сокровищами? Почему это не сделали их дети и внуки? – возразил Ганнон.

– А потому, что вскоре Крит был завоеван воинственными дорийцами[81], предками нынешних спартанцев. Эти пастухи и воины разрушили города Крита, опустошили его дворцы и храмы. Много сокровищ досталось дорийцам, но кладезь знаний древних критян так и остался для них закрытым. Таблички с письменами, которые они могли обнаружить в развалинах дворцов, были им так же непонятны, как и мне, пока Радамант не раскрыл их тайну. Но даже если бы они могли прочесть о далеких плаваниях моряков царя Миноса, могли ли они их повторить? Вся жизнь их проходит в горах и долинах Крита или Пелопоннеса. Море вызывает у них ужас… Но все же, – продолжал грек после короткой паузы, – открытия древних критян не были вовсе забыты. На пирах слепые певцы, и Гомер среди них, вспоминали о Тартессе, об океане. И последние капли истины потонули в волнах поэтического вымысла. Тартесс, лежащий за вратами лучезарного бога солнца, за Столбами Мелькарта, превратился у Гомера в царство мрака и смерти Тартар. Всеобъемлющее море с его приливами и отливами, столь удивительными для каждого, кто его видит впервые, превратилось в реку-океан. Остров в океане, заселенный потомками атлантов, сделался полями Блаженных…

Сквозь дрему Ганнон слышал, как грек что-то говорил о Радаманте. Потом Ганнон забылся.

Целую неделю гаулу носило по бурному морю. Временами волны с такой силой обрушивались на борта «Ока Мелькарта», что они трещали. Гаулу метало из стороны в сторону, и, казалось, вот-вот она станет поперек волн.

Огромные вздыбленные валы пугали даже такого бывалого моряка, как Адгарбал. Мореходы предпочитали лучше разбиться о берег, чем потерять его из виду. Вот и теперь они напряженно всматривались в горизонт, и каждое облако превращалось в их воображении в спасительную землю.

Ветер дул в южном направлении, и сколько ни прилагали люди усилий, им никак не удавалось повернуть корабль на восток, где, как они предполагали, находился ливийский берег. Мощное течение все дальше уносило гаулу. Только на восьмой день блужданий в океане волны уже не были так яростны. Влажный туман рассеялся. И тогда моряки увидели землю.

Гаула быстро неслась к берегу.

– Смотри! – воскликнул грек. – Мыс этот имеет форму рога. А за ним берег уходит к востоку. Это, наверное, и есть южная оконечность Ливии.

Из синих вод океана, как зеленый цветок, выплыл остров. Какими огромными деревьями он покрыт! Высочайшие пальмы, какие когда-либо приходилось видеть Ганнону, были много ниже этих исполинов.

«Да, мы находимся южнее Хреты! – думал Ганнон. – К северу от нее не было ни такого острова, ни таких деревьев. Должно быть, учитель прав. Мы достигли южной оконечности Ливии».

– Правь к острову! – приказал Ганнон Адгарбалу.

«Око Мелькарта» стал на два якоря в спокойной бухте на северном берегу острова. Якоря опустились в глубину на все сорок локтей, но каменистое дно их отлично держало, и гауле не угрожала опасность быть унесенной в океан. Ночь прошла спокойно. Утром Ганнон решил высадиться на берег. Но этому помешало неожиданное препятствие. К утру ветер переменился. Небо стало совершенно серым. Тучи, казалось, задевали верхушки мачт. Вскоре хлынул ливень. С неба лились целые потоки. Вода хлестала по палубе, обливала мачту и паруса, булькала, журчала. Никому из карфагенян не приходилось еще видеть такого дождя. Наверное, так начинался потоп, о котором говорилось в древних преданиях.

– Боги хотели нас сжечь небесным огнем, а теперь решили утопить! – шутил Мидаклит.

Но Ганнона это тревожило не на шутку. Он опасался, что деревянные части гаулы могут погнить. Матросы накрыли просмоленной материей все отверстия на палубе. Дождь лил четверо суток, не утихая.

– Подумай, – возбужденно говорил Мидаклит, – у нас считают, что на юге Ливии нет жизни, что под знойным солнцем сгорает земля и вскипает море, а оказывается, чем дальше к югу, тем больше влаги, тем пышнее растительность.

– А помнишь, – заметил Ганнон, – как мы мучились от жажды в пустыне, как пересыхала гортань, как в мозгу вставали призрачные видения? Почему так несправедлива природа?