Ракушки, трупы, волокно и волосы – это те карты, которые сдает нам поэзия Кабрала, а кристаллизация и взрыв – это ее игра.

Другая игра поэта использует трупы, которые вмещаются – или не вмещаются по размеру – в свои могилы. Эта игра возникает в двух стихотворениях, посвященных кладбищам в Парнамбуко, области в северной Бразилии – родине Кабрала. Почва для людей, которые работают на сахарных плантациях, неровная – волнистая, как поверхность для похорон в море; могильные камни «не столько кресты, сколько мачты / кораблей, наполовину затонувших»[150]. Те, кто при жизни спал в гамаках, не лягут в гробы. Они остаются в земле:

С социальной или даже политической точки зрения можно прочесть этот текст как жалобу – или даже обвинение, относящиеся к судьбе бедноты. Однако стихотворения Кабрала говорят скорее все-таки об экзистенциальном вызове, требующем от человека найти себе место в материальном мире, чем о социальной справедливости. И потому не найти себе могилы – населить «открытую землю», но которая подойдет «как перчатка», в этом случае может оказаться даже привилегией.

Поскольку почва и ландшафт, которому она принадлежит, – это дом для тел живых и мертвых, сама земля становится живой; это вместилище, несущее в своей утробе тела:

Если растения произрастают в метаболической связи с землей, то слова и тексты – это минералы, неорганическая материя, взятая из глубинных структур, которые сводят в пространстве различные элементы: «Неорганическое это / линия горизонта / наши имена, вещи / сделанные из слов. / Неорганическое, наконец, это / любая книга: / потому что неорганическое это написанное / слово, холодная природа / написанного слова»[153]. Такая сухость, что дает почву словам и текстам для затеянной Кабралом игры, представляет, однако, угрозу для органической жизни, если в конце концов оборачивается пустыней. Тогда она угрожает жизни подобно тому, как неподконтрольное движение несет в себе угрозу в строках Целана:

Для Целана желание поэтической игры рождает прежде всего полнота. Для Кабрала, напротив, самое важное измерение – пустота, пустота без слов, пустыня, что оставляет жизнь алчущей и жаждущей. Однако пустота – это еще и форма, требовательная, суровая и потому продуктивная, и в этом смысле она вовсе не ничто.

* * *

Эрнст Роберт Курциус – выдающийся немецкий специалист своего времени по романским литературам, профессор в университете Бонна – опубликовал свою монументальную работу «Европейская литература и латинское Средневековье» в 1948 году. Описывая обширный интеллектуальный ландшафт, важность которого долго недооценивали, а может, и вообще не замечали, – целый репертуар литературных мотивов и риторических форм, что связывал классическую древность и европейскую современность, – это исследование должно было обеспечить антидот нависающей угрозе разрыва культурной и исторической преемственности. «Европейской литературе и латинскому Средневековью» предшествовала более открыто полемическая работа под названием «Немецкий дух в опасности» («Deutscher Geist in Gefahr»), которую Курциус опубликовал в 1932 году – за год до того, как национал-социалисты пришли к власти. Курциус был одним из немногих интеллектуалов, кто сумел прожить временной промежуток между 1933 и 1945 годами без особых неудобств (при этом держась подальше от национал-социалистического режима). И потому читатели никогда не сомневались, что книга «Европейская литература и латинское Средневековье» была написана прежде всего в ответ на нацистский период. Но, однако, этот роковой период никак не упоминается в книге, даже в ее длинной, философски изощренной первой главе. Вместо этого Курциус рассуждает о большом количестве теоретических сочинений, которые пытаются разобраться в новом отношении между прошлым и настоящим. Большинство из таковых работ были опубликованы в годы после Первой мировой войны и разделяют между собою то общее положение, что ход истории должен быть заново переустановлен: «Первая мировая война явственно показала кризис европейской культуры. Как культуры и те исторические образования (bodies), в которых они воплощаются, возникают, развиваются и приходят в упадок? Только систематически ориентированная сравнительная морфология культур может надеяться ответить на этот вопрос»[155]. Это и есть задача, которую ставит книга Курциуса, привлекая внимание и как документ интеллектуального климата поствоенной Германии, и как памятник науки. Книга дышит воздухом своего времени, но автор не приводит ни одного аргумента в пояснение того, каким курсом нам следовать в будущее.