не захотела ехать в эти незнакомые ей края, не стала брать отпуск – что ж, я понимаю. Париться восемь часов в старого образца пассажирском поезде в разгар лета – явно не для неё. И до деревни полтора часа на перекладных…Ещё разные накладки, дурные совпадения, насекомые, антисанитария.

Без малого за три десятка лет в этом маленьком городке и его окрестностях поменялось настолько многое, что я теперь с трудом узнаю даже местность, не говоря о её жителях.

Антрацитом блестит тяжёлый шлифованный мрамор. Галерея непохожих на оригиналы портретов – на них изображены люди, которых нет. Они ничего не чувствуют, и их глаза ничего не выражают.

Лица, годы жизни, имена. Фамилии, династии, кланы, улицы, районы. Целый город лежит зарытым на двух гектарах земли. Целая жизнь в одной короткой черте "родился" – "умер". Эта простая черточка между датами – вечность. И её более чем достаточно для памяти. Зачем же тогда столько крестов?

"Любим… Скорбим…" Импортные венки с лентами из очень яркого, почти люминесцентного искусственного шёлка. Чёрных, жёлтых, кроваво-алых оттенков. Наверное, последняя разработка химической отрасли стран Востока.

Новые участки кладбища щетинятся надолбами, пиками оград, прицелами распятий, словно мёртвым уготовано выстоять против бронетанковой армии "того света". А я в "тот свет" не верю. Слишком много камня, металла, венков, слишком много цивилизации, "архитектуры" в этом тихом лесу.

Артёмка забежал за мраморную баллюстраду – кто они, эти вроде бы вполне живые люди, строящие своим мертвецам такие палаты? – и схватил с поминальной столешницы пару растаявших конфет в голубой обёртке.

– Ура! "Мишки"!

– Нельзя! Не трогай! Выйди оттуда!

– Мне хочется чего-нибудь вкусненького…

– Положи на место, – шиплю со злобой. И нащупываю в рюкзаке карамельки, которые принёс с собой для долгожданной встречи с дедовой могилой.

– Лимончик… – Артём заметно грустнеет, но берёт, разворачивает обёртку и хрустит жёлтым шариком…

Знаю, что сам не оправдал надежд отца, но в данную секунду считаю, что Артём не оправдывает моих вдвойне. Будто мельчает из поколения в поколение нынешний человек. Вытравливается, выходит былой дух, сходит на нет та старая закалка, какой были раньше богаты люди. Мы становимся неженками, привычными к комфорту, на который нас подсаживают, как на наркотик. Мы отвыкаем от породившей нас земли, отпихиваемся всеми силами и не выносим ни кладбищ, ни любых других напоминаний о том, что в эту же самую землю мы неминуемо вернёмся.

Вечный огонь не горел – видимо, включают только по праздникам. Над братской могилой высится неуклюжая бетонная скульптура. Только что, наверняка в этом году, к майским, залепили цементом, закрасили утраченные, открошенные части. В тени у подножия спали две собаки, и Артёмка забоялся, залез мне на руки. А потом мы потерялись, ушли далеко вглубь в поисках единственного ориентира, который я хорошо запомнил с детства. Белый мальчик. Бюст.

5.

Мимо прошли кладбищенские рабочие в посеревших от пота и пыли футболках, проволокли на тачке очередную, рутинную для них плиту, опять чёрную… Лица земляного цвета, чертами и застывшей мимикой похожие на тысячи овальных фотографий вокруг… Выжженные солнцем узловатые руки. Полулюди-полупризраки, привычные к чужой скорби, виду и запаху мертвецов. Как схожи оттенки футболок и ничего не выражающих глаз!

Натыкаемся на три могилы из девяностых. Отец, сын и внук. Или – дед, отец и сын. В общем, три поколения. Лихие годы слизали всю мужскую линию в семье. Кто-то говорил, что так бывало в войну. А здесь не война? От чего умерли трое мужиков – вполне себе в силах – старшему шестьдесят, младшему девятнадцать… Криминальные разборки, наркомания? Порча, сглаз? Рок, судьба, звёзды так сошлись? Три могилы, три чёрных внушительных памятника с портретами. Триптих от местного гравёра-любителя. Массивный крест – один на всех. Отец пережил сына, дед пережил внука. И всё пережили жёны и матери.

Так уж вышло, но мне милее скромные светлые могилы. Без поминальных атрибутов, без крестов и стелл, похожих на поднятые крышки исполинских роялей.

Вот он, "белый мальчик", наконец-то!

– Артёмка, смотри, – я указываю на голову, вдохновенно вылепленную скульптором в самом конце пятидесятых.

Сын не реагирует. Ему неинтересно. Я опасаюсь, что ему нужны только мультики, наклейки, игрушки, леденцы… Новее, красочнее, вкуснее, больше… Это превращается для него в манию, и я со страхом думаю, чем же он заменит всю эту детскую усладу, когда подрастёт. Пытаюсь его воспитывать в строгости и самоограничении, а жена балует, сводя на нет все мои усилия… Может, он ещё слишком мал? Или я уже забываю, каким сам был когда-то?

Всё! Нашли! Вот и он – не идеал, но вариант, который я мог бы желать когда-нибудь даже и для себя: невысокая оградка полтора на два, уже покосившаяся; простая памятная плита, полоска ирисов. Живым, кто придёт проведать и повыдергать сорные травы забвения, едва хватит места развернуться, а мёртвым уже всё равно. Памятник сварен из стального листа и не один десяток раз выкрашен. Последний слой – белый. Вернее, был белым, а теперь железо, простояв почти три десятка лет, местами вспучилось, обвисло вместе с краской бело-ржавыми лохмотками, полуистлело, и в рыжих, багряных потёках потерялись цифры рождения и смерти. Для покойного наступила вечность. С той поры, когда заболел мой отец, на эту могилку вообще никто не приходит, и сиреневые ирисы утонули в гуще крапивы, которая вымахала выше человеческого роста. До боли родная фамилия, и справа от инициалов – пятиконечная звёзда – тоже родная, маленькая, светлая с бурыми пятнами, – уже, видно, прикрашенная и приржавленная к памятнику намертво.

Светлая краска – светлая память. Ничего мрачного, лишнего, фальшивого. И, как это ни странно прозвучит, ничего мёртвого.

Нашли!

– Артём, здесь!

Мне стыдно, что могила в запустении, и какие-то несколько минут стыд и чувство вины прожигают меня, выдавливая слезу. Потом я успокаиваюсь, беру себя в руки, и боль притупляется. Я придумываю себе оправдание. Вот, я же пришёл. Я привёл с собой своего сына Артёмку, чтобы он мог посмотреть, где покоится его прадед.

– Папа, мне ску-учно…

– Потерпи, ты же мужчина, – я не нахожу других слов от досады.

– Будешь мне помогать, – говорю сумрачным тоном, – я буду дёргать траву, а ты складывай её рядом в кучу.

– Она жжётся-а! – он взвизгивает и заходится в рыданиях.

Может, он и правда устал таскаться за мной по жаре. "Так не пойдёт" – думаю я в растерянности, лихорадочно соображая, что делать.

– Стой здесь и никуда не отходи. Пей воду и …ешь "лимончики", – я открываю ему пластиковую бутылку и даю пакет с конфетами.

Торопливо иду, оглядываюсь на