Бернардо в четвертый раз упал в обморок. Беатриче содрогнулась.

— Как умерла синьора Лукреция?

— Весьма достойно, - ответил тот, с очень юным голосом. — А теперь, светлейшая синьора, ваш черед.

— Мое бедное дитя, бедное мое дитятко, - плакал падре Бельмонте.

Но она выпрямилась и совершенно спокойно поднялась по ступеням, поцеловала протянутое исповедником распятие, самостоятельно легла на плаху и, положив красивую голову, принялась ждать удара. Все еще красный от Лукрециевой крови секач снова рухнул с глухим стуком. Когда палач хотел показать голову народу, как он всегда поступал с именитыми смертниками, та выскользнула из рук, скатилась с эшафота и, стукнувшись о землю, залила ее кровью.

Тогда вдруг послышался нарастающий ропот, ширящийся рокот: римская толпа создавала Беатриче Ченчи заново. Словно океан, бушующий под дымным небом гниловатого оттенка, толпа разрешилась в агонии сирокко святой мученицей, принесла искупительную жертву инфернальным силам, заклала на алтаре жрицу, совершившую вместо нее древнее отцеубийство. В эту минуту многим тоже захотелось умереть, и тогда с грохотом водопада обвалился самый большой помост со зрителями, похоронив под обломками более тридцати человек. В числе погибших оказался и дон Марианно в красивом зеленом камзоле.

Джакомо не смог взобраться по лестнице без чужой помощи, но, едва оказавшись на эшафоте, расправил истерзанную грудь и все еще решительным голосом подтвердил перед народом полную невиновность своего брата, о чем он и написал кардиналу-непоту. Однако эта провозглашенная им теперь невиновность еще навлечет на Бернардо кару горше самой смерти.

Джакомо положил голову на плаху, и палач размозжил ее железной палицей, превратив в кровавое месиво. Затем, вспоров живот, разрубил тело на куски, словно тушу животного, и развесил отдельные части на виселичных решетках.

Представление продолжалось больше семи часов. Завечерело, но толпа не хотела расходиться, возбужденно выкрикивая проклятья в адрес папы и курии.

Серые мойщицы покойников - рожденные сиротами, исконные сироты, - поймав испачканную землей и кровью голову, споласкивали ее в тазике, вытирали тряпками, надевали венок из роз и укладывали на серебряное блюдо. Когда буря улеглась, можно было снова зажечь свечи, и эшафот засиял, словно алтарь. До поздней ночи люди плакали, вздыхали и молились, а затем, уже на Рассвете, выстроились кортежем, чтобы проводить Беатриче Ченчи до могилы. Огромная толпа народа, включая представителей Римской знати и даже иноземцев, со знаменами, цветами и крестами сопровождала тело на покрытых крепом носилках и голову на большом блюде, которое несли две девочки. Процессия, по-прежнему сопутствуемая кающимися грешниками в капюшонах, прошла по виа Джулия, переправилась по мосту Систо через Тибр и поднялась по извилистой тропе, ведущей рощами и садами на вершину Джаниколо. Факелы уже померкли в утреннем свете, когда Кортеж добрался до церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио и, как встарь вереница первопричастниц, вступил в храм через двор Темпьетто. Падре Андреа Бельмонте и монахи делле Стиммате опустили Беатриче в подготовленный гроб и поставили его под главным алтарем, в глубине склепа, который после этого заперли плитой без единой надписи.

Сопровождавшие толпились в церкви, словно в ожидании чуда, или размещались во дворе с прихваченными кувшинами вина и закуской. Изредка затягивали религиозные гимны или погребальные песни. Некоторые с громкими криками требовали исповеди и стучали себя в грудь, валявшиеся на земле женщины судорожно рыдали, а другие восторженно смотрели в одну точку. Воздух наполнялся запахами сыра и растоптанных цветов, чеснока и ладана - извечными спутниками паломничеств и таинств.

Прах Лукреции был передан семье Велли и в тот же день похоронен в церкви Сан-Грегорио. С превеликим трудом собранные воедино останки Джакомо поместили в крипту семейной церкви Сан-Томмазо-деи-Ченчи, а Бернардо проводили обратно в тюрьму Тор-ди-Нона, посадили на три года в одиночную камеру и затем отправили гребцом на папские галеры. Восемь лет спустя Павел V[83]его помиловал, и после краткой ссылки в Тоскану молодой человек вернулся в Рим, где женился на одной из своих кузин. Конфискованное апостольской казной имущество (публичные торги проводил, как ни странно, один из Альдобрандини) пару лет спустя было частично возвращено Ченчи на основании церковного постановления - за исключением, правда, поместья Торренова, которое прибрал к рукам кто-то из непотов. Алессандро Бракка и маэстро Пеппе постигла печальная участь: первого зарезали пару недель спустя после казни Ченчи, а второй умер всего через тринадцать дней, не вынеся жутких видений и кошмаров, в которых его подвергали таким же пыткам, как Джакомо. Ну а Беатриче вознеслась на Небо легенд, примкнула к святым мученицам, несущим свои головы на блюдах, к увенчанным тиарами волшебницам, библейским заступницам вроде Юдифи, белым нимфам, которых пастушки замечали в ивняке по берегам Тибра. Ее страдания оплакивал весь город.

— Бедная Беатриче, - вздохнула Маргарита Сарокки, выслушав рассказ о казни. — Бедняжка... Как еще могла она выбраться из этой ловушки - Петреллы?.. Как избежать докучливого зла? - Увы!.. Exsuperat magis, cegrescitque medendo...[84]

* * *

— Бедная Беатриче, - говорит Хемлок, - но какая халтура, какой жалкое дилетантство! Особенно, если учесть внушительный арсенал той эпохи!

— Да уж! Это так типично, - поднимая брови, отвечает Таня Захарова. - К сожалению, им всем не хватало безнаказанности. Не считая парочки профессионалок... да еще...

— Вы забыли тех, кто вне подозрений.

По поручению маркиза Хемлок заключает в Париже все сделки, касающиеся «Юдифи и Олоферна», занимается официальными разрешениями, таможенными пошлинами, условиями перевозки и страхования, а потому чуть ли не ежедневно встречается с хозяйкой антикварного салона. Таня Захарова, странная женщина с телом Левиафана и изящной головкой, словно позаимствованной у кого-то другого, с идеальным изгибом черных бровей, изысканной горбинкой на носу и дугообразным гранатовым ртом, занимает великолепную анфиладу пропахших сигарами комнат в квартале Марэ. Она способна мгновенно отыскать в этом хаосе приписываемую Мабюзу[85]сангину или полотно сэра Питера Лели[86], на котором изображена слегка набеленная красавица с высоким поясом из миндального газа, исполняющая роль Ириды: в лучах света, скользящих по глянцевитому атласу пышных рукавов, ее платье отливает блеском искусственного жемчуга. Женщина очаровывает большими каштановыми прядями, обрамляющими упрямый лоб и скулы с родинкой справа, но это - привлекательность падения, отречения. Она подходит к концу истории, которую хотелось бы узнать.