Или, можно добавить, что все многообразие форм капитализма уже использовалось в Афинах до IV века до н.э., в Риме до III века до н.э., в Китае до II века до н.э.²² Исторический социолог Эрик Миланс возмущен тем, что французский историк Жан Бехлер в своей "Истории длительного времени" (2002) "вообще не упоминает капитализм"²³ Бехлер был прав.

Никакой автоматической машины накопления в 1760 году не включилось. Никакого "взлета к самоподдерживающемуся росту" в результате повышения нормы сбережений, делающего все больше капитала, и все больше, и больше. Отсутствие такого механизма противоречит таинственному утверждению о его центральном значении, сделанному Уолтом Ростоу в 1960 году, в период расцвета капиталистического фундаментализма, и противоречит тому, что сейчас вновь таинственно утверждают недавние одержимые капиталом экономисты, заполняющие свои доски "теорией роста". Высокие нормы сбережений в Италии в XIX веке не привели к экономическому росту до позднего времени. Нормы сбережений в Великобритании в XVIII веке были фактически сравнительно низкими.²⁴

"Устойчивый", "продолжающийся" или "взлетающий" рост - это причуда экономистов, уводящая нас от научного понимания. Экономисты любят эту метафору, потому что она позволяет им обобщить экономическую историю в одном уравнении. Метафора обещает, что, как только самолет оторвется от асфальта, его полет будет определен. Однако даже в 1800 г. было мало что определено в отношении грядущего Великого обогащения, как и в более широком смысле в отношении технологических изменений, о которых говорит Джоэл Мокир. Это в высшей степени нестандартное событие, а не машина накопления, которое нуждается в научном объяснении.

Можно представить себе контрфактические ситуации, в результате которых промышленная революция окончательно застопорилась бы около 1800 г. и потерпела крах, как многие до нее - например, процветание династии Сун, налетевшее на турбулентность монгольского нашествия, и сам монгольский полет, сбитый с курса Черной смертью. Предположим, что французам удалось вторгнуться в Британию в 1798 г. (когда ирландцы с надеждой пели: "О, французы в бухте, / Они будут здесь без промедленья"). Французская централизация, не испытывая раздражения от конкуренции со стороны Британии или Низших стран, могла бы уничтожить торговый тест, заменив его тестом экспертов в Париже. Или предположим, что левым радикалам или их врагам - реакционерам, которые выступали против индустриализации, удалось задушить младенца.

Или предположим, что Соединенные Штаты не были бы постоянным квазидемократическим и всесторонне проверяющим торговлю вызовом для Старой Европы. Контрфактический вариант не так уж далек, если принять во внимание гипотезу Энгермана-Соколова о том, что Латинская Америка, напротив, с самого начала была оседлана иерархическим обществом, не способным вознаграждать и уважать простых людей.²⁵ В этом случае у левых в Европе не было бы никакой модели, кроме утопической стороны Французской революции, выраженной позднее в безумствах Шарля Фурье. Европейские реакционеры после 1815 г. могли бы навсегда сохранить ту власть, которую они так энергично осуществляли в России или Австрийской империи, тормозя такие тревожные усовершенствования, как железные дороги. Однако в реальности левые либералы могли указать через Атлантику на успех правительства (мужского, нерабовладельческого) народа, идеология которого не исчезла с лица земли.

Капиталистическая машина также автоматически не эксплуатирует и не отчуждает пролетариат. Этого не произошло в США, которые были и остаются в своем рабочем классе заведомо антисоциалистическими, и сравнительное богатство которых даже в бедных странах свидетельствует против теории экономической эксплуатации. Политический писатель Дэвид Рамсей Стил говорит о кризисе социалистической мысли в 1890-х годах, когда стало ясно, что рабочие в Европе, США, Австралии и Аргентине живут все лучше и не собираются устраивать революцию.²⁶ В 1914 году выстраивание социалистических партий в Европе в ряд с их национальными объявлениями войны вызывало такую же тревогу у вдумчивых социалистов, как параллельное выстраивание католических и православных священников и протестантских служителей в ряд с теми же националистами вызывало тревогу у вдумчивых христиан.

Мы не хотим предрешать все, что касается механизмов и морали "капитализма", только потому, что определили его так, как это сделал Маркс в 4-й главе "Капитала" (во всяком случае, в соответствии со стандартным и неточным английским переводом): "Беспокойный бесконечный процесс извлечения одной только прибыли... , эта безграничная жадность к богатству, эта страстная погоня за меновой стоимостью"²⁷ В немецком оригинале, заметим, сказано: "исключительно беспокойное стремление к наживе, это абсолютное желание обогащения, эта страстная охота за стоимостью" (nur die rastlose Bewegung des Gewinnes. Dieser absolute Bereicherungstrieb, diese leidenschaftliche Jagd auf den Wert).²⁸ Ключевые слова в английском переводе подобных отрывков, такие как "бесконечный" (endlos, ewig, unaufhörlich) и "безграничный" (grenzenlos, schrankenlos), нигде не встречаются в немецком языке Маркса. Обычное немецкое слово, обозначающее "жадность" (Gier), которое большинство людей приписывает теории Маркса, не встречается в этой главе. Действительно, Gier и его соединения (Raubgier - алчность; Habgier - скупость; Geldgier - жадность к деньгам) встречаются у Маркса редко, что соответствует его стремлению отойти от традиционных этических терминов при анализе "капитализма", буржуазии и создаваемого ими нового мира - терминов неодобрения, которые, например, свободно использовал его любимый романист Бальзак. Рационалистический и материалистический сциентизм Маркса, отмечает историк интеллекта Аллан Мегилл, не позволял ему сказать: "Здесь я высказываю морально-этическую точку зрения", даже в тех многочисленных местах, в которых он это делал.²⁹ В первых 25 главах первого тома "Капитала", начиная со страницы 802 немецкого издания (страница 670 в издании Modern Library перевода на английский язык 1887 г.), Гиер и его соединения встречаются в собственных словах Маркса всего семь раз (в основном в главе 8 "Постоянный капитал и переменный капитал"), и еще несколько раз в виде цитат.

Однако насмешка над безграничной жадностью буржуазии встречается достаточно часто, и Энгельс, в конце концов, одобрил английский перевод. Горожане, подобные буржуазии, издавна презирались, священник и аристократ считали их вульгарными, ассоциирующимися с городской толпой. Odi profanum vulgus, "Я ненавижу нечестивую толпу", - пел Гораций в священническом стиле две тысячи лет назад и неправдоподобно утверждал, что для него модное богатство более обременительно, чем его ферма в прекрасной долине Сабины. Сын освобожденного раба, Гораций перенял социальные установки своего рыцарского звания. И сегодня, как и всегда, торговле и процветанию угрожает презрение священника, рыцаря, джентльмена, поэта или бандита, от "зеленых" до неонацистов.

А теперь и им угрожает изнутри самой буржуазии глупая гордыня - гордыня, главный грех против Святого Духа, - которая возвышает торговое благоразумие над другими добродетелями. Эта угроза проявляется в виде грубо "неолиберальной" теории поведения "жадность - это хорошо", поощряемой некоторыми экономистами и всеми внутренними трейдерами. Эта теория - современный потомок