– Так вы хотели бы умереть в катарской вере?

– Да, – отвечает Гастон. Внезапно его темные глаза вспыхивают. – Черт возьми! Жена! Я, знаете ли, немало крови пролил ради…

И заходится в бурном кашле.

Петронилла отирает забрызганное лицо.

– Хорошо, – тихо говорит она.

И обнявшись, они засыпают.

* * *

Разыскивать Оливьера не пришлось. Скоро он явился сам. С ним были еще двое совершенных. Оливьер обращался с ними как с сыновьями; те же держались с ним почтительно, будто со строгим отцом.

Скрестив на груди руки и склонив голову, Петронилла – графиня Бигоррская – замерла перед ними.

– Благословите меня, добрые люди.

– Благодать Господня да будет на тебе, дщерь, – отозвался Оливьер.

Она выпрямилась. За десять лет Оливьер ничуть не изменился. Все то же грубое нестареющее лицо, все те же резкие тени в морщинах. И все так же горит неукротимый синий пламень в глазах – смертных глазах, распахнутых в Небесный Иерусалим.

– Прошу вас разделить с нами хлеб, – сказала графиня смиренно.

Гости вслед за нею прошли в теплую, по-зимнему натопленную кухню. Неурочный теленок, лежавший у печи в большой плетеной корзине, при виде их поднял морду, поводил пушистыми ресницами.

Петронилла погладила его крутой лобик. Теленок тотчас же норовисто толкнул ее в ладонь.

Оливьер неожиданно тепло улыбнулся.

Петронилла кликнула стряпуху. Та вбежала, споткнулась взглядом о гостей. Застыла с раззявленным ртом. Пробормотала:

– Ох ты, Господи…

Совершенные, все трое, удобно расположились у очага. С благословением приняли горячую воду и кусок влажного, липкого, как глина, крестьянского хлеба. Графиня Бигоррская, отослав стряпуху, прислуживала сама.

Терпеливо выждала, чтобы гости согрелись, утолили первый голод. Только тогда спросила:

– Как вы узнали, что эн Гастон, мой муж, просил разыскать вас?

– Эн Гастон нуждается в нас, не так ли?

– Да.

– Мы пришли.

* * *

Душная опочивальня залита огнями. Коптят факелы, громко трещат толстые сальные свечи, смердят масляные лампы. В узкие окна задувает ветер с горных вершин.

Эн Гастон потерялся на просторной кровати. По его изможденному лицу бродят смертные тени. Графиня Петронилла, десяток домочадцев и несколько соседей – все собрались у ложа умирающего, чтобы тому не было столь одиноко.

И вот пламя свечей в ногах кровати колыхнулось, будто от резкого порыва. В опочивальню входят трое совершенных. Мгновение – глаза в глаза – смотрят друг на друга Оливьер и Петронилла, и, подчиняясь увиденному, графиня Бигоррская опускается на колени, понуждая к тому же остальных.

– Благословите нас, добрые люди.

Негромко произносит второй из совершенных:

– Бог да благословит вас, дети.

И тотчас же все трое словно бы перестают видеть домашних и друзей Гастона. Те, помедлив, один за другим постепенно поднимаются с колен.

Неспешно простирает руки Оливьер. Младший из его спутников накрывает их полотенцем, оставляя свободными лишь кисти. Второй подает большую чашу с двумя ручками. Оливьер медленно опускает руки в воду, держит их там некоторое время, а затем вынимает и дает воде стечь с кончиков пальцев. Мгновение кажется, будто руки Оливьера истекают огнем.

Но вот полотенце снимают и укладывают на грудь Гастона. Гастон вздрагивает – ему холодно. Наклонившись, Оливьер негромко говорит ему что-то на ухо, и Гастон успокоенно затихает. Даже озноб, кажется, отпускает его.

Ладонь Оливьера покоится теперь на голове Гастона. Сильные, красивые руки у Оливьера. Белые пальцы зарываются в густые темные кудри умирающего. Прикрыв глаза, Оливьер начинает говорить – еле заметно покачиваясь из стороны в сторону, растягивая, выпевая слова:

– В начале было Слово. И был человек по имени Иоанн…

Я буду вдовой, думает Петронилла.

Синева Небесного Иерусалима горит в молодых, вечных глазах Оливьера. Петронилла слушает, не понимая ни слова. Синева смыкается над ее головой, утопив, поглотив. Когда эта утопленность становится невыносимой, Оливьер резко обрывает чтение. От неожиданности все вздрагивают: точно убаюканного ударили.

– Брат! – страстно спрашивает Гастона Оливьер (а пальцы совершенного зашевелились на голове умирающего, сжимая его влажные пряди). – Брат! Тверда ли твоя решимость?

Еле слышно отвечает Гастон:

– Да.

И, кашлянув, громче:

– Да.

– Искал ли ты спасение в католической церкви?

– Да.

– Но то было прежде, не так ли?

– Да.

– Знаешь ли ты, что прежде ты заблуждался?

– Да.

– Готов ли ты терпеть за истинную веру?

– Да.

– До последнего часа?

– Да, – говорит Гастон. И снова его одолевает кашель.

Оливьер замолкает. Ждет. Эн Гастон хрипло, трудно дышит, пытаясь справиться с кашлем. Наконец он просит:

– Благослови же меня, брат.

– Господь наш Иисус Христос да благословит тебя, брат, – отзывается Оливьер. У Петрониллы вдруг перехватывает горло. Этот ласковый, низкий, братский голос исторгает у нее слезы.

Гастон, блестя глазами, неотрывно смотрит на Оливьера, будто бы тот мог избавить его от страха и смертной муки, – как голодное дитя на мать с ломтем хлеба в руке.

А Оливьер продолжает вопрошание.

– Обещаешь ли ты служить Богу и Его Писанию?

– Обещаю, брат, – шепчет Гастон. У него лязгают зубы, его трясет в ознобе.

– Не давать клятв?

– Обещаю.

– Не прикасаться к женщине?

– Да.

– Не спать без одежды?

– Да.

– Не убивать живого – ни человека, ни дикое животное, ни птицу, ни домашнюю скотину, – ибо кровь неугодна Господу, пусть даже пролитая за святое дело?

– Я не буду… убивать, – с трудом выговаривает Гастон.

– Обещаешь ли ты не есть ни мяса, ни молока, ни яиц?

– Да.

– Соблюдать четыре сорокадневных поста в году?

– Да.

– Не совершать ничего без молитвенного обращения к Господу?

– Да.

– Ничего не делать без спутников из числа твоих братьев?

– Да.

– Обещаешь ли ты жить только для Господа и истинной веры?

– Обещаю, – говорит умирающий.