звенел и плыл, бал наполнял душу восторгом, и сейчас, когда я плыла по волнам чуда, не обещанного, но сбывшегося, мне трудно было даже представить, что в мире существует зло, что мститель готовится нанести удар, что черные бабочки раскрывают крылья в груди Курта.

Я мешала летуннице. Она испытывала тот страх, который охватывает любое существо, что собирается спрятаться — страх разоблачения. Значит, меня надо было устранить, значит, Курту надо было подсунуть другую жену, чтобы Багровый Первоцвет жил дальше и мучился.

Но сейчас, когда Курт протянул мне руку, приглашая танцевать, все это вдруг сделалось маленьким и незначительным. В мире была только я, человек, который мне дорог, и музыка, которая опустила невесомые руки на наши плечи.

Родители потратили значительную сумму, чтобы научить нас танцевать, и сейчас мама мной гордилась бы. Музыка поплыла над бальным залом, и Курт плавно повел меня в вальсе. Туфли едва касались пола, рука Курта лежала на моей спине, обжигая кожу сквозь воздушную ткань платья, и мы кружились, словно снежинки в метели.

Душа наполнялась восторгом и любовью. Я не знала, что будет дальше — да и кто бы мог знать? Но сейчас у меня был танец, музыка, тепло и сила, которыми веяло от Курта, и желание двигаться вот так — вместе, неуловимо и легко, не расставаясь.

Была ли это любовь, о которой мечтают все девушки? Я не знала. Но я не сомневалась в том, что хочу остаться с этим человеком сегодня и навсегда. Хочу, чтобы он и дальше держал меня за руку и смотрел в глаза так, словно в этом мире больше ничего не имело значения, кроме того, что мы сейчас вместе.

Это было чудо.

Настоящее.

Я и не заметила, как музыка иссякла. Бальный зал наполнился голосами и смехом, кавалеры повели своих дам к столам — подкрепиться тарталетками с икрой, южными креветками с красным авокадо и бокалом вина. А мы с Куртом оказались чуть в стороне, возле балкона — отсюда открывался удивительный вид на зимний город, заснеженный, озаренный огнями бесчисленных фонарей, яркий и хрупкий. Скоро новый год, совсем скоро! И мы встретим его вместе.

— Нравится? — поинтересовался Курт. Я даже рассмеялась — как это может не нравиться? На огромной елке вспыхнули свечи, и все игрушки пришли в движение — птички раскрыли крылья, зайцы застучали в барабаны, шары и золотые шишки поплыли, как звезды. Девушки засмеялись и зааплодировали. Серебряная птица вдруг вылетела откуда-то с нижних ветвей и величаво полетела вокруг елки — Белирана заняла свое место наверху, рядом со звездой, рассыпая белые искры с перьев, показывая, кому именно посвящен праздник.

— Как это может не нравиться! — воскликнула я. Праздник наполнял меня не просто восторгом — то чувство, которое сейчас звенело во мне тысячей невидимых колокольчиков, было намного больше и сильнее любого восторга. Курт улыбнулся и вдруг показал куда-то вверх — я подняла голову и увидела венок из омелы, который парил в воздухе над нашими головами.

Венок из омелы и остролиста — старая традиция. Его плетут дочери хозяев дома, а потом запускают на балах и праздниках, и люди, над которыми он остановится, должны поцеловаться. Считается, что омеле дана волшебная сила раскрывать правду о любви. Те, над кем замер венок, будут жить долго и счастливо, и их любовь никогда не иссякнет, а будет только крепнуть.

Мама рассказывала, что когда-то давным-давно на новогоднем празднике такой же венок остановился над ней и отцом. Они тогда были совсем юными, познакомились всего несколько недель назад, но омела открыла ту правду, которая уже жила в их сердцах. И они поженились, и жили долго и счастливо — когда мы с Мией задавали вопросы по поводу их ссор, то родители только отмахивались с таким видом, словно мы спрашивали о глупостях.

“Как поссоримся, так и помиримся! — заявляла мама. — Правда, дорогой?”

Отец всегда соглашался.

— Омела, — едва слышно сказала я и добавила уже громче: — Это же омела, самая настоящая!

Курт улыбнулся. Сейчас в нем не было ни следа от Багрового Первоцвета, того чудовища, которым я его считала в тот день, когда мы заключили наш брак отчаяния. Рядом со мной стоял искренний и светлый человек, которого я готова была любить, которому я хотела дарить любовь — до самого краешка, до последней капли.

— Знаешь, что нужно сделать?

Я не успела ответить — он поцеловал меня настолько нетерпеливо и горячо, словно весь мир рушился в эту минуту, и только наш поцелуй мог его удержать на самом краю. Словно только мы могли все исправить.

Поцелуй обжигал, наполняя голову хмельной легкостью — и я откликнулась на него, растерянно подумав, что не умею целоваться, и сейчас это не имеет никакого значения. Ничего уже было не важно — в мире были только мы, огонь наших душ, наша искренность и надежда на счастье. Мы ведь заслужили его. Мы ведь могли быть счастливыми — иногда для этого нужно так мало. Просто целовать того, кто тебе дорог, и надеяться, что это навсегда. Верить, что никакие злые силы, никакие летунницы и мстители, не смогут разрушить наше чудо. Знать, что вдвоем мы пойдем дальше.

Мне казалось, что я сейчас взлечу.

И я действительно взлетела.

Властная, сокрушающая сила вырвала меня из рук Курта и вскинула под потолок, наполняя душу огнем. Захлебываясь ужасом, я поняла, что игра началась — это было то заклинание, которое в меня вбросил мститель перед тем, как мы покинули дом.

Зал накрыло грохотом и воплями. В зале была ведьма, готовая убивать — и люди бросились к выходу, сбивая с ног тех, кто приходился у них на пути. Кто-то замер, не в силах пошевелиться от страха, и с высоты я увидела девушку, которая без чувств осела на руках своего кавалера, словно марионетка, у которой отстригли ниточки. Все игрушки на елке пришли в движение, закрутились, словно их подхватил ураган, и рассыпались с мелодичным стоном и звоном. Хозяева дома застыли, не сводя с меня глаз, но я смотрела только на Курта.

В мире, охваченном огнем чужой магии, не было никого, кроме моего мужа по отчаянию — и в его взгляде сейчас дымилась боль, искренняя и неутолимая.

Он шагнул вперед, поднимая руку, и на его пальцах зашевелились огоньки — инквизитор освобождал свою силу, чтобы остановить ведьму. Что-то во мне дрогнуло и потекло к нему — в этом движении были страх, ненависть и злоба, они переплелись так, что в глазах