Сталин разрешил вести линию «Ноты Молотова», но в реальности дела шли плохо: к концу 1952 г. Советский Союз столкнулся с перспективой полной интеграции перевооруженной Западной Германии в антисоветский блок.

Сталин был недоволен провалом «Ноты Молотова». Это видно по той скромной роли, которую играл Молотов на XIX съезде партии, и по тому, как с ним повели себя потом. Хотя Молотова и переизбрали в ЦК и президиум ЦК (так отныне называлось Политбюро), Сталин исключил его из Бюро Президиума – небольшого органа, решавшего повседневные вопросы. Кроме того, Молотов лишился всех полномочий в области внешней политики102, а на первой встрече ЦК, собравшейся после съезда, Сталин открыто отругал его за прошлые ошибки, к которым отнес поддержку концепции еврейского автономного округа в Крыму. Заодно Сталин раскритиковал его за капитулянтскую политику в «холодной войне» с Западом – это туманное обвинение, по всей видимости, относилось к давним попыткам Молотова добиться мирного договора с Германией103. То есть отношения между ними ухудшились. Много лет спустя Молотов рассказал Чуеву: «В 1953 году Сталин меня к себе уже не приглашал не только на узкие заседания, но и в товарищескую среду – где-нибудь так вечер провести, в кино пойти – меня перестали приглашать»104.

К концу 1952 г. и советская дипломатия, и движение за мир зашли в тупик. Война в Корее продолжалась, хоть и не так ожесточенно как раньше. Шансов на то, чтобы решить немецкий вопрос переговорами, было мало. Мирная кампания набрала немного пропагандистских очков и мобилизовала поддержку советской внешней политики, но так и не сумела убедить Запад отказаться от «холодной войны». В советском руководстве Молотова – а он был главным сторонником дипломатических переговоров с Западом – Сталин отстранил от дел и отправил в опалу. А потом, при несколько странных обстоятельствах, генсек скончался от инсульта. Открылся путь к возрождению – под руководством Молотова – советской кампании за мирный договор с Германией и, как бы смело это ни звучало, окончание «холодной войны».

После смерти Сталина новое советское руководство решило возобновить международную кампанию за мир. На похоронах диктатора, проходивших 9 марта 1953 г., тремя основными ораторами являлись: новый премьер-министр Георгий Маленков, руководитель службы безопасности Лаврентий Берия и Молотов, которого только что снова назначили министром иностранных дел. Каждый из них подчеркнул, что Советский Союз намерен жить в мире с капиталистическими странами. Молотов сказал: «Наша внешняя политика, которая известна во всем мире, как сталинская миролюбивая внешняя политика, является политикой защиты мира между народами, является незыблемой политикой сохранения и упрочения мира, борьбы против подготовки и развязывания новой войны, политикой международного сотрудничества и развития деловых связей со всеми странами»2.

Советская борьба за мир продолжала московскую мирную кампанию конца 1940-х – начала 1950-х гг. Самые заметные изменения сопровождали внешнюю политику: свирепая антисионистская кампания привела к разрыву дипломатических отношений с Израилем; требования турецких территориальных уступок были сняты, равно как притязания на совместный контроль над черноморскими проливами; конфликт с титовской Югославией был исчерпан, и М. обменялась с Белградом послами, открыв, таким образом, пусть к полноценному восстановлению советско-югославских отношений; и, самое главное, закончилась Корейская война, когда в июле 1953 г. было заключено перемирие.

Смерть Сталина, советская мирная кампания и перемены во внешней политике Москвы заставляли предположить фундаментальную реконструкцию восточно-западных отношений, включая, возможно, окончание «холодной войны». Эта передышка в противостоянии длилась два года. Высшей точки она достигла в июле 1955 г. на Женевском саммите, куда приехали руководители Британии, Франции, Советского Союза и Соединенных Штатов. Это была первая большая встреча сверхдержав со времен окончания Второй мировой войны. Практических результатов у нее было мало, но зато много говорилось о «женевском духе» – надежде на долгую разрядку в «холодной войне».

Исторические хроники послесталинского перемирия обычно рисуют Маленкова героическим инициатором «духа Женевы». Хвалят они и Никиту Хрущева, который занял место Сталина во главе Компартии. Его называют горячим сторонником перемирия, архитектором нормализации советских отношений с Югославией. Именно ему вменяется в заслугу прорыв в дипломатических переговорах, по итогу которых в мае 1955 г. приняли Австрийскую декларацию о независимости. А ругать принято Молотова, утверждая, что он продолжал следовать негибкой и неуступчивой линии сталинских времен.

На самом деле главным сторонником перемирия с советской стороны являлся как раз Молотов. Для него не было цели важнее, чем заключение мирного договора, который сдержит немецкую опасность и сведет на нет угрозу новой мировой войны. Ради этого он был готов рассматривать и санкционировать новые и кардинально иные политические курсы, в том числе соглашение с Западом по германскому вопросу, которое вполне могло бы привести к потере коммунистического контроля над Восточной Германией. Ценой такой жертвы Молотов стремился получить комплексную систему европейской коллективной безопасности, каковая нейтрализует ту угрозу, которую несет западный блок для Советского Союза. Такая система положила бы конец «холодной войне» и создала бы долгосрочный мир между Востоком и Западом. Этот новый контекст был бы весьма на руку Советам и их коммунистическим союзникам, способствуя достижению социалистических целей.

Хотя Молотов верил, что в долгосрочной перспективе социализм распространится по всей земле, в ближайшем будущем он был готов к мирному сосуществованию с капитализмом и мирной конкуренции за влияние и власть в мире. Именно так представлял себе СССР международную политику еще с 1920-х гг. В 1950-е гг. Молотов добивался перемирия так страстно, поскольку боялся новой немецкой агрессии. Но он твердо верил, что у Советского Союза хватит дипломатических и политических сил, чтобы убедить западные державы на такое соглашение.

Старания Молотова по решению немецкого вопроса и окончанию «холодной войны» Маленков поддерживал, а Хрущев – наоборот. Последний был не готов заплатить потерей ГДР – он считал, что такой шаг подорвет стабильность всего советского блока. Хрущев куда оптимистичнее Молотова смотрел на немецкую угрозу и полагал, что растущий ядерный арсенал СССР сведет на нет германский милитаризм и предотвратит новую войну. Кроме того, он чувствовал, что сейчас для СССР в первую очередь важно не решить немецкий вопрос или урегулировать ситуацию в Европе – что составляло приоритеты Молотова, – а наладить отношения с новой сверхдержавой в мировой политике: с США. Планы Хрущева были куда глобальнее и смотрели в будущее дальше, чем перспективы Молотова, чьи горизонты ограничивались Европой и нерешенными военными делами. Такая разница вполне понятна, учитывая, сколько лет Молотов посвятил послевоенным мирным переговорам. После смерти Сталина в его стремлениях к немецкому мирному договору присутствовал сильный личный мотив: Молотов хотел успешно завершить свой давний труд по установлению долгосрочного мира.