него, – но сегодня их первый день в его доме, его день рождения, и хотя это чудовищно – то, как она все испортила, – если она попросит у него прощения как следует, он простит, он готов принять ее обратно, как только она проявит настоящее раскаяние. Ну какую женщину когда-либо любили так, как он любит Люси? Если только она покается, если только должным образом и искренне извинится, тогда он опять ее поцелует. Поцелует в плечико, но сначала заставит стянуть это чертово одеяло, чтобы плечико высовывалось как в библиотеке! Господи, до чего ж сильно он ее любит!

XXII

Первое, что он увидел, открыв дверь в комнату на верхнем этаже, был огонь.

Огонь! Он не приказывал разводить огонь. В этом следует разобраться. Чертова бестолочь Лиззи…

Не успел он прийти в себя от первого шока, как получил второй. На прикаминном коврике, положив голову на софу, крепко спала Люси.

Так вот чем она занималась – устроилась поудобней и спала, пока он…

Он закрыл дверь, прошагал к камину и стал там спиной к огню, глядя на нее. Она не проснулась даже от его тяжелых шагов. А он-то закрыл дверь нормально, естественно и шагал тоже естественно, ему и в голову не пришло вести себя потише, потому что кто-то там спит. К тому же с чего это она спит посреди дня? Уимисс твердо верил, что спят исключительно по ночам. Ничего удивительного, что она по ночам не спит, если высыпается днем! Итак, спит себе, и ей совершенно все равно, что там с ним и что он делает. Разве по-настоящему любящая женщина может так себя вести? По-настоящему преданная жена?

Потом он заметил, что та сторона лица, которая была обращена к нему, опухла от слез, а нос покраснел. Ага, значит, перед тем, как уснуть, она раскаялась в том, что наделала. Следовательно, можно надеяться, что проснется она в соответствующем настрое, а если так, то хотя бы часть его дня рождения будет спасена.

Он вынул трубку, медленно ее набил, разглядывая свернувшуюся на коврике фигурку. Представить только: это существо способно сделать его счастливым или разрушить его счастье. А ведь он может поднять ее одной рукой! Она выглядела как двенадцатилетний ребенок, в этих своих чулочках, коротко стриженная, с заплаканным лицом. Сделать счастливым или несчастным. Он раскуривал трубку, повторяя про себя эти слова, пораженный ими, пораженный тем, как четко они описывали его положение – положение человека, скованного узами любви.

А ведь он всю свою жизнь о том только и просил, чтобы ему позволили одаривать любовью и счастьем супругу свою. Уж как он любил Веру, со всей преданностью, пока она все это не убила, – вот что он получил в награду: неприятности, и какие. И как он любит эту малютку на полу. Страстно. А что в ответ? Первое, что она сделала, войдя женой в его дом, – устроила ссору и испортила ему день рождения. Она же знала, как он предвкушает свой день рождения, знала, что весь медовый месяц да и сама дата свадьбы были приурочены к этому дню, и нарочно все испортила. А испортив, разве побеспокоилась? Надо же, поднялась сюда, взяла книжечку и удобно так заснула над ней у камина.

Он еще сильнее поджал губы. С негодованием в глазах подтянул кресло, шумно уселся.

Книга, которую Люси читала перед тем, как заснуть, выпала у нее из руки и открытая валялась у его ног. Если она так обращается с книгами, то стоит подумать, прежде чем доверять ей ключ от его книжного шкафа. Это была одна из Вериных книг – Вера тоже обращалась с ними небрежно, все время читала. Он слегка наклонил голову, чтобы прочесть название: интересно, что Люси сочла более важным, чем ее муж, да еще в такой день. «Грозовой перевал». Он эту вещь не читал, но где-то слышал, что это весьма болезненная история. В их первый день дома она могла бы найти себе занятие получше, чем спрятаться от него и читать нездоровую историю.

Именно когда он смотрел на Люси с суровым выражением в глазах, Люси, разбуженная запахом табака, открыла свои. Она увидела Эверарда, сидящего так близко, и испытала одно из этих острых мгновений инстинктивного счастья, ничем не омраченного покоя, которые наступают порой сразу после пробуждения, до того, как начинаешь осознавать и вспоминать. Чудесное мгновение, когда кажется, что все в мире хорошо и правильно. В такие мгновения сомнениям нет места. Нет места боли. А иногда такие мгновения даже могут длиться и после того, как вспоминается действительность.

Такое случилось и с Люси. Открыв глаза и увидев Эверарда, она улыбнулась, ее улыбка была наполнена доверием. Она забыла обо всем. Она проснулась от глубокого сна и увидела его, свою любовь, рядом. Как это естественно, быть счастливой! Потом, когда выражение его лица вернуло ее к воспоминаниям, она все еще сохраняла тот первый, безмятежный и ясный момент духа, не омраченного телом, и подумала, до чего же они были глупы, так трагично воспринимая все, что говорили и делали…

После глубокого, восстановительного сна Люси была полна одной любовью. «Дорогой мой», – сонно пробормотала она.

Он не ответил, и она, просыпаясь, привстала и, подтянувшись к нему, положила голову ему на колени.

Он по-прежнему молчал. Ждал. Он не станет ее торопить. Слова она произнесла знакомые, но это не те слова, которыми просят о прощении. И вообще такое начало мало похоже на выражение раскаяния, впрочем, он подождет, посмотрит, что она еще скажет.

А она сказала:

– Ну какие же мы глупые, – и, совсем уж фамильярно, обняла рукой его колени и еще теснее прижалась к ним лицом.

– Мы? – переспросил Уимисс. – Ты сказала «мы»?

– Да, – ответила Люси, по-прежнему прижимаясь щекой к его коленям. – Какая это бесполезная трата времени!

Уимисс помолчал, затем заявил:

– Тот факт, что ты включила меня в описание того, что случилось, доказывает, до какой степени ты не осознаешь последствия своего поведения.

– Ну хорошо, до чего я глупая, – сказала она улыбаясь и глядя на него снизу вверх.

Она просто больше не могла возмущаться. Да и какой смысл? Разве кто-то может хотеть одержать верх в ссоре с любимым? Да каждый, кто любит по-настоящему, на самом деле жаждет проигрыша, а не победы. Разве кому-то, кто любит, хочется признавать, что любимый был жесток? Разве на самом деле не хочется решить, что такие мысли – это ошибка? Перед ее глазами стоял тот Эверард, которого