— Рус уловил принцип и предложил настолько неожиданный ход, что я до сих пор хожу под впечатлением, — продолжил между тем Ганза. Он не заметил жеста Слоновски. — Нам даже перестраивать ничего не придется, лишь добавим пару элементов да выведем сюда…

— Сложно? — осведомился Щеглов, плавно перебив лохматого гения.

— Неделя работы, — махнул рукой тот.

— Мы уже начали, — добавил Слоновски. — Думаю, дней за пять управимся.

Когда дело касалось сроков, Мишенька предпочитал доверять словам Грега, а не Ганзы — Слоновски умел уговаривать людей работать интенсивнее.

— Единственный нюанс заключается в том, что мы сможем только поднять столб, — продолжил тем временем главный инженер. — Удержать его нереально. А когда его закрутит, тут действительно откроется филиал ада.

— Удержим, — хладнокровно пообещал Щеглов.

— Ты подготовил расчеты? Я хочу посмотреть.

Ганза «тыкал» всем, включая Мертвого и Холодова, и все давно перестали обращать внимание на манеры гения.

— Вычисления продолжаются, — спокойно ответил Мишенька. — Но я знаю точно, что столб мы удержим.

— Да, помню… ты говорил. — Ганза раскрыл папку и принялся лихорадочно рыться в бумагах: — Грег перепутал последовательность, но… сейчас…

На бетон вновь посыпались листы.

— Что-то ищете, господин главный инженер? — участливо осведомился Мишенька.

— Хочу показать кое-какие заметки… Я провел перерасчеты и уверен, что удержать столб можно будет только с помощью чуда… Да где же?

Офицеры переглянулись.

— Чудеса — это наш профиль, — хмыкнул Грег.

Щеглов с сомнением посмотрел на лохматого гения, вновь перевел взгляд на Слоновски и усмехнулся.

— Ганзу можно понять, Грег, он верит исключительно цифрам, то есть тому, что мы не в состоянии предоставить. И он лучше всех знает, что случится, если у нас не получится.

— Мы совершим первый в истории Земли подрыв планеты, — жизнерадостно улыбнулся Слоновски.

— И последний.

— Войдем во все учебники.

— Марсианские.

— Главное — прославимся.

Офицеры рассмеялись, а Ганза, продолжающий рыться в бумагах, так и не услышал их шутку.

* * *

Анклав: Москва.

Территория: Болото.

«Шельман, Шельман и Грязнов. Колониальные товары и антиквариат».

Немного тепла перед дальней дорогой

И много будет странствий и скитаний,

Страна Любви — великая страна.

И с рыцарей своих для испытаний

Все строже станет спрашивать она,

Потребует разлук и расстояний,

Лишит покоя, отдыха и сна.

Слова старой песни тихо шелестели по опустевшему особняку. Из комнаты в комнату, отталкиваясь от деревянных панелей стен, прыгая с этажа на этаж по скрипучим ступеням лестницы, спускаясь в подвал и поднимаясь на чердак. Слова старой песни были повсюду. Они ласкали загрустивший дом, утешали его, пытались объяснить, что…

Вспять безумцев не поворотить,

Они уже согласны заплатить

Любой ценой и жизнью бы рискнули,

Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить

Волшебную невидимую нить,

Которую меж ними протянули.[6]

— Почему сейчас? — тихо спросила Патриция.

— Потом не будет времени, — ответил Грязнов, бережно укладывая в коробку тщательно упакованную статуэтку. — А я не хочу собирать коллекцию наспех.

От знаменитого на всю Москву антикварного магазина осталась лишь витрина — торговый зал, в котором Кирилл принимал посетителей. Сохранился не полностью, количество выставленных древностей уменьшилось почти на треть, но это мало кто заметил — слишком уж много их там было. А вот за фасадом стало пусто, из хранилища и роскошно обставленных комнат особняка, которые сами по себе были мини-музеями или мини-витринами, исчезло все ценное. Картины и фотографии, редкие статуэтки и коллекция старинной музыки — все отправилось прочь из Москвы. И обнаженные стены тоскливым эхом подпевали словам старой песни.

— Дом пустой, — сглотнув подступивший к горлу комок, сказала Пэт.

Грязнов понял, что имела в виду дочь. Оторвался от своего занятия, огляделся, словно только что увидел произошедшие перемены, и качнул головой:

— Дом был наполнен мной.

После чего достал из валявшейся на столе золотой коробочки пару пилюль и принял их, запив водой из бокала.

— А сейчас?

— Я был его тайной, я был его жизнью и его дыханием. Без меня он пуст.

— А сейчас? — повторила Патриция.

— Сейчас мы уезжаем и, вполне возможно, больше никогда с ним не увидимся.

Песня закончилась, а новая не зазвучала. В наступившей тишине Кирилл поднялся на ноги, медленно прошел по комнате и остановился у двери, прикоснувшись рукой к косяку.

— Он любит, и он простит. Он знает, что я должен ехать. Но он надеется, что я вернусь. Больше ему ничего не остается.

— А ты?

— Я тоже.

— Кажется, это все, что нам остается, — надеяться.

— Но сейчас у нас появились для этого все основания, ведь так?

Грязнов улыбнулся, и Пэт поняла, что ее тайна раскрыта. И машинально дотронулась рукой до живота.

— Откуда ты знаешь?

— Я твой отец, кому же еще знать, как не мне? — Он подошел к дочери, которую многие называли Избранной, и нежно провел пальцами по ее щеке. — Ты уже знаешь кто?

— Девочка, — тихо ответила Патриция.

— Это замечательно. — Ей показалось или на глазах Кирилла действительно блеснули слезы? Или в его душе? Или показалось? — Девочка — значит мир.

Девочка — это очаг, очаг — это дом, дом — это мир. А мальчик — костер, костер — это поход, поход — это война.

Девочка — значит мир.

— Не сразу, — вздохнула Пэт.

— Но он будет. — Грязнов обнял дочь. — Джезе знает?

— Нет.

— И не скажешь?

— Нет. — Она закусила губу. — У него своя дорога, и я не хочу мешать.