Поручик Чижов, лёжа за сосной, пошарил биноклем по церковным крышам. Покачал головой удручённо — с такой плотной пулемётной обороной монастырь ни за что не взять.

Из-за брёвен он выставил два своих пулемёта — надо было попытаться сбить красных пулемётчиков с церковных крыш, а в обход монастыря послал двух человек с ручным пулемётом, чтобы те в нужное время поддержали...

Завязался долгий ленивый бой, в котором перевеса не было ни у одних, ни у других, и шансов на победу не имели ни красные, ни белые.

* * *

Не знали ни поручик Чижов, оставшийся на Кож-озере за командира сразу двух отрядов, ни генерал Миллер, ни генерал Марушевский, что в эти часы в Онеге поднялся ещё один красный бунт — против своих офицеров выступили солдаты 5-го полка.

Двенадцать офицеров забаррикадировались в избах и начали отстреливаться от наседавших солдат. У офицеров имелись пулемёты, но патронов было мало, а главное — было мало людей. Дрались они до последнего патрона. А когда защищаться уже стало нечем, покончили с собой: здоровые пристрелили вначале раненых, беспамятных, потом застрелились сами.

Произошли стычки и на Пинеге — там взбунтовались солдаты 8-го полка, перебили часть офицеров, другая часть, не желая сдаваться рассвирепевшим подчинённым, подорвала себя гранатами.

Когда об этом сообщили Миллеру, тот срочно приехал в штаб. Вызвал к себе Марушевского, командующего флотом контр-адмирала Иванова[19], начальника снабжения армии генерал-лейтенанта Баранова, командующих войсками районов генерал-лейтенантов Петренко и Клюева, контр-адмирала Викорста... Миллер был раздражён, что совершенно не походило на него, с мрачным видом ходил по кабинету, заложив за спину руки, всякому, кто появлялся в кабинете, молча указывал рукой на стул. Через несколько минут он начал совещание.

— Вы знаете, что произошло в пятом полку, в Онеге... В полку не осталось ни одного офицера, кроме прапорщиков из местных — тех, что едва умеют считать, а вместо подписи ставят крестик. Все остальные убиты. Над штабом полка поднят красный флаг. То, что произошло в Дайеровском батальоне, повторилось. Причём повторилось не только в Онеге, но и в Пинеге в восьмом полку, и в Тулгасе в третьем полку...

Собравшиеся подавленно молчали. Несколько мгновений Миллер тоже молчал — лишь раздражённо поскрипывал сапогами, меряя паркет.

— Сбываются опасения, высказанные генералом Марушевским, — Миллер сделал паузу, голос его стал тише, — с уходом союзников мы будем терять то, что в цивилизованном мире именуется порядком. На смену порядку пришёл беспорядок.

— Англичане ушли ещё не отовсюду, — запоздало вставил адмирал Викорст. В последнее время он стал плохо слышать — то ли старость подступала, то ли оглох от ударов мощных корабельных орудий.

— Считайте, адмирал, что отовсюду, — громко и безжалостно обрезал Викорста Миллер. — Авторитет офицеров падает. С одной стороны, к нам из-за границы возвращается много мусора — офицеры, которые успели поработать в Париже таксистами и хлебнули вольницы, с другой стороны, воспроизведение офицерского корпуса внутри армии — некачественное.

Миллер знал, что говорил.

Каждый день в Архангельск прибывали офицеры — в основном из Финляндии, случались приезды и из Парижа и Лондона, но реже. Все эти люди оседали в городе, на фронт мало кто шёл, — головы приезжих были забиты разной политической чепухой, мыслями о вольнице, и особого интереса для армии эти офицеры не представляли — тем более что кадровых военных среди них почти не было, основная масса — те, кто выдвинулся на фронте.

Марушевский сделал было ставку на местных офицеров, но и тут вышла неувязка. Вот что написал один из участников событий[20] той поры, кстати, генерал-майор, бывший прокурор Северной области:

«Местные офицеры, связанные с краем прочными интересами частного или служебного характера, разделились тоже на две резко друг от друга отличавшиеся категории. Одни из них не склонны были к активной борьбе, учитывая возможность перехода к противнику, а поэтому старались преимущественно устроиться в тыловых и хозяйственных учреждениях, и в моменты военных кризисов в них всегда очень громко говорили инстинкты самосохранения. Другая группа местных офицеров принадлежала к самым доблестным и самоотверженным бойцам, покрывшим свои имена неувядаемой славой. Среди них необходимо отметить тарасовцев и шенкурцев, выросших из простой среды партизан-крестьян. Правда, офицерского в них было очень мало, т. к. по своему образованию и развитию они очень мало отличались от солдатской массы, из которой вышли сами и для которой были малоавторитетны. Солдаты в них видели своих школьных и деревенских товарищей, и им трудно было признать над собой авторитет и дисциплинарную власть «Колек» или «Петек» и величать их «господин поручик», а часто даже «господин капитан» и «господин подполковник», так как производство носило у нас интенсивный характер.

Прибывшие в область офицеры в большой части отличались тоже решительным и доблестным исполнением своего долга. К сожалению, между ними не было полной солидарности, т. к. офицеры, спасённые на Украине от большевиков немцами, были проникнуты германофильством, что возмущало офицеров, сохранивших верность Антанте. Всё это антантофильство и германофильство, конечно, не носило серьёзного характера, но, к сожалению, давало повод для ссор и недоразумений. Много выше стояла офицерская среда в артиллерии, произведя своим поведением, воспитанностью и уровнем образования впечатление офицеров мирного времени. Цвет офицерства составила небольшая группа кадровых офицеров, командовавших отдельными войсковыми частями пехоты и артиллерии, на которых, собственно говоря, и держалась наша маленькая армия».

Миллер замолчал вновь — неожиданно ощутил, что ему не хватает воздуха, лёгкие несмазанно скрипят, словно бы работают вхолостую, пространство перед глазами плывёт. Состояние было такое, будто он подхватил какую-то опасную простуду. В ушах звенело, виски стискивала боль, и Миллер, борясь с самим собою, продолжая молчать, сделал несколько шагов по кабинету.

Собравшиеся тоже молчали. Пауза затягивалась.