Огонёк лампы ритмично колебался, окрашивая низкий потолоккрасноватым светом. На верхней койке мирно спал монах — этому качка быланипочём. Но спала и Летиция. Отличный знак! Дыхание её было ровным, наприоткрытых устах застыла полуулыбка. Я возблагодарил Будду, Иисуса, деву Мариюи всех прочих небесных покровителей. Утром моя девочка проснётся здоровой!

Погасил лампу взмахом крыла, сел на подушку и тоже уснул.Морской воздух и хорошая волна для меня — самое лучшее снотворное.

Насколько я знаю из рассказов и чтения книг, люди могутувидеть во сне самые разные вещи. Подчас совершенно не связанные с человеческимбытом. Мне же всегда снятся только птицы, хотя волей судьбы я с самого рожденияотторгнут от мира себе подобных. Если я болен или удручён, на меня нападаетстая чёрных воронов. Если всё хорошо, грезятся райские птицы. Если ни то ни сё— воробьи да сизые голуби.

В первую ночь плавания на фрегате «Л’Ирондель» мне снилисьсладкозвучные соловьи, певшие всё громче и громче, так что в конце концов япроснулся.

Зажмурился от солнечного луча, пробивавшегося сквозь щелиорудийного порта. Ощутил аромат волос моей Летиции. Она, кажется, тоже недавнопробудилась и с удивлением озиралась вокруг.

Корабль легонько покачивало на плавных волнах Сквозь мирноепоскрипывание и плеск моря слышался чистый, звонкий голос. Его-то я во сне ипринял за соловьиный.

…Ведь ласточка жмётся к земле, ахой!

А сокол высоко летает! —

с чувством вывел певец.

Меня поразило, что песня доносится не из-за парусиновогополога, где располагался кубрик, а снаружи, со стороны моря.

Это озадачило и Летицию.

Она встала, открыла порт и вскрикнула от неожиданности.

С той стороны в люльке висел юнга и красил борт.

— Моё почтение, мэтр Эпин! — поздоровался он. — Прошуизвинить, если потревожил. Боцман велел закрасить крышки пушечных портов.

Обычная уловка корсаров: прикинуться невооружённымкупеческим судном, чтоб можно было поближе подобраться к добыче. Порты, повоенно-морской традиции, обычно белят, но если их покрасить чёрным, в цветборта, издали кажется, будто на корабле нет пушек.

— Доброе утро, Ракушка, — поприветствовала юнгу Летиция(молодец, запомнила имя, хотя видела мальчишку всего один раз, во времяосмотра). — Пой, пой. Ты мне не мешаешь.

Она затворила порт и стала переодеваться, благо капеллана вкаюте не было.

Юнга снова затянул свою песню. В последующие дни нампредстояло услышать её ещё множество раз, хоть и не всегда в таком приятномисполнении.

На всяком уважающем себя корабле обязательно естьсобственная песня, нередко обыгрывающая имя судна. Экипаж фрегата «Л’Ирондель»обожал балладу о быстрокрылой ласточке, что снуёт день-деньской по своимптичьим делам, а над нею высоко-превысоко кружит сокол. Скромная птаха любуетсяэтим принцем неба, занимаясь повседневными заботами, и мечтает о несбыточном.

Эта песня нам с Летицией полюбилась. Конечно, её содержаниене выдерживает никакой критики. У ласточки не может возникнуть желанияспариться с соколом. Во-первых, это невозможно с точки зрения биологии, аво-вторых, хищник её просто сожрёт. (Жуткие твари эти соколы, доложу я вам,хотя летают, ничего не скажешь, красиво.) Но всё равно приятно, когда люди поюто пернатых с искренним чувством, без всегдашнего своего пренебрежения к особяминого, нечеловечьего устройства.

Матросские песни всегда очень длинны, ибо поют их дляоблегчения монотонной и неспешной работы. Я так и не понял, сколько в балладекуплетов. Ласточка выполнит какое-нибудь из своих бесчисленных дел — добудетпрутик для гнезда, поймает козявку и так далее — и замирает, глядя в небо.

После каждой строфы исполняется припев:

Ни взмыть, ни прижаться к его крылу

Вовеки — она это знает.

Ведь ласточка жмётся к земле, ахой!

А сокол высоко летает!

Как во всех хороших песнях, смысл здесь совсем не в том, очём поётся. Полагаю, безвестный сочинитель вложил в неуклюжие строчки мечту одругой жизни, которой у простого матроса никогда не будет. Впрочем, на кораблевсяк распевал о ласточке и соколе на свой лад — кто грустно, кто беззаботно, акто и насмешливо, — возможно, вкладывая в слова своё значение.

Ни разу не довелось нам услышать историю ласточки до доконца. Всегда что-то мешало. А может, песня ничем не кончалась? Такое бывает.

В первое утро юнга Ракушка услаждал наш слух недолго.

— Сколько времени, такой-рассякой, ты будешь возиться наодном месте? — заорал сверху боцман. — Линька захотел, огрызок?

И чудесная серенада оборвалась.

Но своё дело она сделала — задала настроение первомунастоящему дню плавания (вчерашний не в счёт).

Летиция оделась, посадила меня на плечо и поднялась напалубу.

— Боже, какой простор! — ахнула она.

Мир Будды, Аллаха и Иисуса был золотисто-голубым сверху изолотисто-синим снизу; он благоухал свежим бризом и солёной волной; края двухсоставлявших его сфер — морской и небесной — смыкались на горизонте.

Я оглядывал лучший на свете пейзаж горделиво, будто сам егосотворил. С одобрением заметил, что у Летиции на глазах выступили слёзывосторга. Когда же она, насладившись зрелищем, пробормотала:

— Однако, ужасно хочется есть, — я совсем успокоился.

Океан принял мою питомицу в своё подданство. Морская болезньне вернётся. Всё будет хорошо.

На вахте как раз отбили две склянки — самое времязавтракать. Мы отправились в кают-компанию.

По пути матросы приветствовали лекаря, касаясь рукой лба илишапки. На мостике стоял незнакомый молодец в шляпе с облезлым пером. По важномувиду и раскатистой брани, которой он сопровождал каждую команду, я сразудогадался, что управлять кораблём для парня дело непривычное. Должно быть,новичок. Потому ему и доверили вахту поспокойней — в ясную погоду, вдали отберега.

Все остальные офицеры сидели в капитанской каюте за столом.

Они разом повернули головы, но поприветствовал врача толькоодин — рыжий штурман.

— А вот и лекарь со своим попугаем, — весело сказал он. —Кто бы мог подумать, что мы поплывём вместе, мэтр? Поди угадай промысел Божий!Я гляжу, вид у вас бодрый, щёки розовые, значит, станете настоящим моряком!