Королю придется смириться со свершившимся фактом: в конечном счете, он нуждается в Папе (и, стало быть, в партии сторонников сожжения еретиков) в целях осуществления своих итальянских замыслов и реализации идей конкордата.

Тем не менее королевский «центризм» еще не сказал своего последнего слова. В 1530 году дело о разводе Генриха VIII с Екатериной Арагонской было передано в Сорбонну для теологических консультаций. Обоснованно или нет, но этот развод обозначит в истории Англии начало «правильного выбора» и потрясающих перемен на острове. Порывая с Римом, британские руководители откроют путь для мощного развития страны в течение двух последующих веков и на другом берегу Ламанша: будут привнесены (хотя к этому специально не стремились) зародыши духовной и интеллектуальной свободы, будет волей или неволей проявляться терпимость по отношению к левому пуританскому экстремизму, который вскоре зародится на уязвимом фланге англиканизма. Произойдет, наконец, частичное обновление экономики благодаря разрешению продажи имущества британских монастырей.

Но в той мере, в какой Франция окажется затронутой (в дипломатическом плане) злоключениями короля Тюдора, Валуа демонстрирует решительные прогенриховские симпатии. Вопреки враждебности Сорбоннского синдика, закоренелого интегриста Беда, Франциск заставит Университет утвердить развод своего лондонского кузена-короля. Конечно, французская монархия имеет для этого основательные причины, которые заключаются в необходимости проявлять уважение, заслуживаемое Великобританией. Но решительность Франциска в этих обстоятельствах — это палка о двух концах. Во-первых, эта решимость носит прогалликанский характер: Франциск, поддержанный и Парламентом, запретил Беда консультироваться с Римом по делу Генриха VIII, так как это чревато угрозой для прав и привилегий Французского королевства. Во-вторых, она идет в прогуманистском русле: Гийом дю Белле, имя и семья которого отождествляются с французским продвижением по пути Возрождения, является одним из главных помощников Валуа и Генриха в этом эпизоде отношений с Сорбонной, а при необходимости — и в борьбе против нее. Легко понять во всем этом деле относительную «беззаботность» короля Франции. В конце концов ни Генрих VIII, ни даже Лютер a priori не дают серьезных оснований для озабоченности сословного общества, каковым является монархическая Франция начала XVI века: английский суверен, самое большее — раскольник, его развод противоречит римским установлениям, но не меняет систему догм. Что касается Мартина Лютера, то он выступает в поддержку церковной иерархии, в которой господствуют епископы, и, таким образом, не посягает на основополагающие структуры «первого сословия», иначе говоря — духовенства. Такое всепрощенчество отнюдь не распространяется на лидеров радикальной Реформации, будь она швейцарской во главе с Цвингли или французской, а вскоре женевской во главе с Кальвином.

Идеи Цвингли и Кальвина действительно направлены на подрыв церковного сословия, которое многие люди, справедливо или нет, до тех пор считали священным. И распространение этих идей в королевстве может лишь привести к обострению взрывоопасных противоречий, несмотря на неоспоримую добрую волю (поначалу) Франциска. В этом, впрочем, заключается основное невезение Реформации во Франции: вместо осторожных шагов с самого начала, как это было у Лютера и Генриха, она сразу приняла революционный характер, взрывающий догмы, иерархию, церковные институты. Даже алтари с их статуями, витражами, сокровищами подверглись вандальскому надругательству. В общем, для успеха Реформации во Франции не хватило одного: ее должны были бы навязать твердо, но осмотрительно сверху — официальные власти, как это было сделано в Саксонии и в Англии. Надругательство над статуей Мадонны в Париже в 1528 году спровоцировало, напротив, первые яростные действия монархии.

Раскол, конечно, еще не был необратимым: в 1533 году на начальной стадии в Париже достаточно еретическая проповедь Никола Копа, бывшего некоторое время ректором Университета и нашедшего убежище в Базеле, вызвала со стороны Парламента лишь умеренные гонения. Впрочем, король сделал все, чтобы сдержать пыл. С точки зрения властей на местах, более опасным было дело с афишами, разразившееся в 1534 году. На этот раз размытая граница между проримскими ортодоксами и реформаторами-«предгугенотами» перестанет быть малозаметной. Теперь она проведена по ниточке, и гильотинный нож репрессий может настолько же легко опуститься, насколько очевидным стало отныне противостояние.

Эти афиши, составленные французским пастором Антуаном Маркуром, находившимся в ссылке в Невшателе, и развешанные в Париже 18 октября 1534 г., содержали нападки или категорическое и полное отрицание «святой мессы», реального присутствия Христа в просвире и, конечно, таинства причастия. Они, таким образом, значительно отличались от (относительного) «поссибилизма», который культивировал Лютер, и сближались с радикализмом цюрихских адептов Цвингли (действительно, Невшатель не так уж и далеко от Цюриха!).

Цвингли, как и Маркур, отвергает и высмеивает присутствие 30-летнего мужчины (Христа) в кусочке теста (Святое причастие). Кроме того, Цвингли полностью отменил епископат в приходе, который он контролировал, в пользу неприметной и глубоко эгалитарной Церкви. Но, как скажет позже один английский монарх, «нет епископа, нет и короля» (по bishop, по king). To есть устранение прелатов в церковной системе ставило под сомнение полусвященную-полумирскую природу личности монарха.

С делом об афишах (1534 г.) первый рубеж противостояния был преодолен. Наихристианнейший король не может оставить незамеченным такой бурный всплеск. Лично он не проявляет усердия. Но он позволяет разразиться в Париже народной истерии, кампании репрессий и допускает сожжение на кострах еретиков по решению Парламента и с одобрения Сорбонны.

«Биеннале» 1534-1535 годов служит хронологической вехой: с этой даты протестантская Реформация вступает в жестокое противостояние с гуманизмом короля, поскольку, по мнению второго, первая заходит слишком далеко.

Начинает явно вырисовываться образ фанатичного, ультракатолического Парижа, который будет доминировать всю вторую половину XVI века.

Появление в 1530-1540 годах во Франции, затем в Женеве и, в известной мере, в Страсбурге Кальвина и кальвинизма лишь усугубляет напряженность.

Евхаристические теории Кальвина в целом менее революционны, чем рассуждения Цвингли, но церковная теория Кальвина сближается с теориями цюрихского мэтра и находится в оппозиции к лютеранскому полуконсерватизму. Учение Кальвина разрушительно для католической иерархии, хотя в основе и того и другого лежит единая субстанция. В этом-то и заключается загвоздка для Франции эпохи Валуа.

Кальвинистская Церковь, ориентированная на местные административные структуры, завоевывает влияние среди пасторов-гувернеров, докторов-профессоров, пожилых, дьяконов. Эти различные категории в принципе подчиняются муниципальному «цезаропапизму» городского правительства, которое появляется в Женеве в ожидании, пока и в других населенных пунктах примут такие же решения. Женевское правительство, в свою очередь, контролируется из-за кулис Кальвином и его друзьями. И нет лучшего способа высмеять мудреную социальную архитектуру галликанской Церкви с ее многоуровневой «архитектурой», начиная с кардинала и кончая мелким церковным служкой, которому предшествуют архиепископ и каноник. В этих условиях любое примирение, по существу, представляется обреченным на провал. Чистый и строгий кальвинизм предполагает такие изменения в умонастроениях, которые могут быть полностью достигнуты только в рамках маленьких государств или незначительных политических систем (Женева, а позднее пуританские братства в Северной Америке)… Крупные державы (Франция и даже Англия) противятся кальвинизму просто по причине больших территорий, на них невозможно в короткие сроки изменить умонастроения.