Николо Паскони через некоторое время, которое въедливый Петруша как бы отлистывал назад, превратился в Николая Пасюкова. Темноволосого человека лет около тридцати, который весьма отличился в Бородинском сражении. Правда, как выяснилось, до этого самого сражения никакого «солдата Пасюкова» не существовало. А вот на портрете, изображающем маршала Мюрата и его кавалеристов, в углу вполне узнаваемо вырисовывалось лицо Мозетти-Уокера-Паскони, одетого в драгунскую форму, и с эполетами суб-лейтенанта. Художник любовно и кропотливо выписывал детали на картине, не забыл и про номер на драгунской медной каске. Номер указывал на полк, в котором служил, как выяснил Певцов, отправившись в Париж – некто Жак… Мозетти.

– Черт меня побери! – вслух выругался Карл Поликарпович. – Чертов Жак! Петруша, во что ты меня втянул?… Как же это?

Он с жадностью приник к дневнику, в нетерпении переворачивая страницы.

– 1812… 1810… – зашептал Клюев. – Джакомо Мелина… знакомая фамилия… 1800… Франция, Италия… 1795…

Фабрикант уставился на лист, вклеенный в дневник, который только что развернул. Пробежал его глазами, потом перечитал более внимательно, еще раз.

– Этого не может быть… Это ведь…

«Краткое жизнеописание Великого Магистра Египетской ложи, графа Феникса, также известного как Тискио, Мелина, граф Гарат, маркиз де Пеллегрине, Бельмонте, при рождении нареченного Джузеппе Бальзамо…»

Клюев лихорадочно стал копаться в прошлых письмах Певцова. Так и есть. Фамилии в точности совпадали с теми, какие Жак выдумывал для фальшивых документов, с которыми исколесил всю Европу с 1908 по 1910 годы… Карл Поликарпович вернулся к листу, вклеенному в дневник Петруши.

«… при рождении нареченного Джузеппе Бальзамо, но более всего известного как граф Калиостро».

– Калиостро! – вновь не сдержавшись, воскликнул Клюев. – Тот самый! Известный авантюрист!

Он вскочил, ринулся к вешалке, подхватил пальто, подбежал обратно к дневнику. На листе плясали слова: «Мартелло… фальшивые клады… философский камень… Мадрид… украдено ожерелье… английские масоны… вызов духов с помощью магии, секрет бессмертия… сеанс омоложения, Петербург… умер в тюрьме в Риме в 1795 году…». Карл Поликарпович схватил дневник, сунул его во внутренний карман пальто, и выбежал из кабинета.

Он пронесся мимо удивленных рабочих, словно цунами – с выпученными глазами, встопорщенными усами и покрасневшим лицом. Вид его был ужасен – кухарка Варвара, попавшаяся ему на пути, взвизгнула и, уронив на пол супницу, отскочила к стене. Клюев вылетел на улицу, махнул было рукой, подзывая извозчика, но, не увидев на дороге ни единого транспорта, запахнул пальто и выругался страшно.

И, в ясный воскресный день тринадцатого марта, побежал в сторону Николаевской, 23.

Яков аккуратно набрал в длинную стеклянную пипетку раствор и капнул в колбу. Светло-розовая жидкость запузырилась. Он отклонился, поднял на лоб защитные очки с кожаным наглазником, прилегающим плотно к лицу, и стал наблюдать за процессом. В лаборатории Яков был один. Солнце играло радугами на многочисленных колбах и сосудах, пробирках и аппаратах для перегонки. В углу стоял граммофон, и из раструба теплого бронзового цвета лился сладкий голос Вертинского.

– В бананово-лимонном Сингапуре… – мурлыкал, подпевая, Яков. – В бу-у-ури…

Бурление в колбе прекратилось, и жидкость внезапно стала темнеть, бесповоротно уходя в темно-вишневый цвет.

– Вы плачете, Иветта, что наша песня спета… – грустно произнес Яков и, подхватив колбу щипцами за горлышко, отнес ее к бадье, куда вылил содержимое. Наполнил новую колбу розовым раствором, поджег горелку и принялся набирать в пипетку следующую порцию реактива.

Но потом, прервавшись, поднял голову, словно бы прислушиваясь к чему-то внутри, и тихо, себе под нос, сказал:

– О… не вовремя как. Черт.

Буквально через секунду раздался грохот – кто-то тарабанил во входную дверь. Затем послышался приглушенный голос Адама, низкий рык Клюева и, видимо, последний взял верх, потому что дверь в лабораторию распахнулась, и неожиданный гость ворвался в помещение.

Художник мог бы писать с Карла Поликарповича гневного Ахилла, убавив ему пуд-другой веса, или же иллюстрацию к познавательной книге Брема, с подписью «Разъяренный носорог».

– Яков! – Крикнул драматично Клюев и тут же заозирался, высматривая кого-то. – Яков, поговорить надобно!

– Говори, – не отрываясь от процесса, дружелюбно предложил Шварц.

Фабрикант застыл, не сводя тяжелого взгляда с Адама. Тот ответил ему безмятежной улыбкой. Так они и стояли, не спуская друг с друга глаз, пока Яков не вздохнул и не сказал:

– Адам, оставь нас. – И, отложив пипетку, посмотрел на друга. – Я слушаю.

Клюев дождался, пока секретарь удалится, прикрыв за собой дверь, и несколько патетично, по мнению Якова, но проникновенно, этого не отнять, произнес:

– Змею ты пригрел на груди, Яков!

Изобретатель вздрогнул и поморщился.

– Кого?

– Змеюку подколодную! Жака… – Клюев похлопал себя по животу, где под пальто что-то топорщилось. – Я такое узнал… и сразу сюда…

– Присядь. – Яков подвинул Карлу Поликарповичу табурет, а сам устроился перед ним, прислонившись к столу и скрестив руки на груди. – И давай по порядку. Что ты узнал?

– Жак – не тот, за кого себя выдает! Он… – Клюев набрал в грудь воздуха и выпалил единым махом: – Он на самом деле – граф Калиостро!

Шварц скривился и, склонив голову набок, сказал:

– Я знаю.

Карл Поликарпович лишь беспомощно шевелил губами, силился ответить, но не мог. Левой рукой он машинально поглаживал выпирающий из внутреннего кармана дневник Петруши, а в глазах, устремленных на Якова, стояла такая искренняя, детская обида, что и самый жестокий человек не сдержался бы, кинулся утешать. Но Шварц остался стоять, все так же глядя на Клюева серьезно и лишь чуть обеспокоенно.

В наступившей тишине стало ясно слышно, как шипит пластинка: песня Вертинского подошла к концу. Яков подошел к граммофону, снял иглу. Скрипнула дверь, и в лабораторию зашел Жак. Одного взгляда ему хватило, чтобы разглядеть в сцене, представшей его взору, нечто неестественное; он уж было развернулся, намереваясь тихо покинуть комнату, но Яков сказал:

– Жак. Тут Карл хочет тебе что-то сказать.

И вернулся на прежнее место напротив Клюева. А Жак, подойдя, вопросительно уставился на фабриканта.

Клюев повторил, но теперь уже без прежнего пыла, и глядя только на Якова:

– Жак не тот, за кого себя выдает. На самом деле… он – граф Калиостро.

Жак присвистнул и, отодвинув пару колб, подпрыгнул и присел на край высокого стола, рядом со Шварцем.

– И откуда же такие познания? – спросил он.