Ад разрастался, поглощая собой планету, и Дьявол потирал руки, ухватив за бороду Господа…

Героическая

Смерть только шмыгнула металлическим взглядом снаряда по несущемуся в бездну сражения танку деда, и он вспыхнул, споткнувшись о переломленную соломинку жизни.

Тридцатитонный бронированный носорог, еще мгновение назад мчавшийся навстречу своим сородичам, чтобы распороть стальным бивнем бочины их башен, рухнул… Остановился… Замер, вспыхнув посреди поля еще одной свечой похоронки. Одним потухающим сознанием. Жизнью… Чтобы – никогда. Не увидеть. Не узнать. Не услышать. Не почувствовать. Никогда… никогда… никогда…

– Неееееееет!!!

…Жарко. Дым. Очень жарко. Но я еще жив! Смерть рядом – здесь. Вся кабина пропитана ею. Она вокруг. Сознание уходит… Люк – спасение! Дымится, плавится. Боль. Не чувствую, но вижу ее: кожа на правой руке слезла, обуглилась до локтя. Фляга – не дотянуться… Гул! Гул набата нестерпим! Наводчик завалился на мое плечо: тяжелый, неподвижный, как земля. Головы и глаз не видно – они за спиной. Только ноги – два ствола. Два сломанных ствола обгоревшего дерева. Хриплю ему, чтобы помог открыть люк… Не слышит. Я тоже не слышу… Гул наполняет танк, словно бочку вода. Звуки тонут, как камни, ударяясь о дно… Руки… Руки! Руки, волшебники тела, спасайте меня! Спасайте! Левая шипит, дымится ладонью о раскаленный металл, толкая броню люка. Слабая… Правая справилась бы, но она сгорела… До кости сгорела… Черная, с запеченной кровью и жареным мясом на сухожилиях…

Боль. Должна быть боль!

Ущипнуть бы себя – проснуться рядом с Нелей. Рядом с Волгой. Рядом с Томой. Но – нет… Нет боли… Грудь хочет вздохнуть и не может. Воздух – где ты? Где все? – вода, солнце, планета, трава, Неля, жизнь, дочка, мама, папа, сестра – гдеее выыы?..

Агония

Темно… Очень темно… Глаза почти не двигаются… Взгляд липкий, цепкий, как семя репейника. Остановился. Замер, выхватив царапину на рукоятке люка. Затылок, как грузило, – тянет, тянет, тянет назад. Уперся во что-то человеческое. Догадываюсь – плечо наводчика. Хриплю ему: Сееереегаа… Молчит… Голова запрокинулась и замерла, устремившись поплавком носа в небо. Уже не клюнет. Не распустит круги жизни на озере мира. Картинка подернулась мутью и начала стекленеть. Дым перестает двигаться. Пламя – гореть. Замерли. Смотрят на меня. Прощаются. Двадцать семь…

Дваадцааать сееемь!

Кто из вас готов выполнить приказы генералов и отменить рождение своих детей?! Отказаться от них?! Умереть самим, убив перед этим чужих – таких же, как ваши, – невинных, не рожденных, исчезнувших?! Для того чтобы те, сидящие в кабинетах рейхстага или «Волчьего логова», сыграли в садистские игры с теми – из кремлевской банды. Кто из вас готов это сделать?

Вы все!..

Когда пришла похоронка на моего деда, прадеду стало понятно, что его пайка без фронтовых денег Георгия семье не хватит. А государство не поможет, потому что Неля не успела зарегистрировать свой брак с погибшим мужем. Пораскинув мозгами, прадед сказал бабушке: «Неля, здесь для тебя нет работы. Нет жилья. Все мужики или в могилах, или на фронте. Оставляй дочку нам, а сама иди на войну. Там тебя будут кормить и одевать. И там есть мужики. Ты молодая…» Хочешь жить – иди на войну!

И в тысяча девятьсот сорок третьем году от Рождества Христова бабушка ушла на фронт мстить за своего мужчину. На войну – хрупкой восемнадцатилетней девушкой, женщиной, матерью, вдовой.

Ухаживая на войне за самыми безнадежными больными, она выдержала и справилась с ролью медсестры, стараясь не пропускать через сердце их страдания. «Я выдержу. Я не сломаюсь!» – повторяла она мысленно заклинание все эти месяцы, годы, когда проходила через города сначала России и Украины, а затем Польши и Германии. Пока не пришла из Сталинграда в Берлин.

Иногда ночью она собирала несколько одеял, пропитанных слезами, кровью и смертью, и лежала, накрывшись ими. Наслаждаясь не столько теплом, которое они давали, сколько их тяжестью, вспоминая тяжесть тела Георгия. А когда лунный свет скользил по потолку, она просыпалась, и ее мысли путешествовали вместе с ним в тот последний довоенный сороковой год. Ей нравилось это состояние, когда можно спокойно поразмышлять, что-то вспомнить. Это действительно намного приятнее, чем просто спать. Если бы она была писательницей, она бы писала, только лежа в постели, взяв с собой карандаши и блокнот, и любимого кота в придачу. И она, конечно, никогда бы не обошла вниманием незнакомцев и влюбленных.

Так приятно ей было лежать и вспоминать, принимая все стороны жизни, всё, что произошло с ней, таким, как оно есть: купание в величественной и спокойной Волге. Ночь с Жорой. Нежность к неизведанному и безымянному, которая была нежностью к самой себе.

Чего ей действительно не хватало, так это медленных сумерек и знакомого шороха сталинградских тополей. Там, в Сталинграде, она научилась читать звуки летней ночи. Именно в ней, лежа в постели, она была сама собой. Или когда, полусонная, с котом в руках, ступала на пожарную лестницу их дома…

Кто знает, в какую страну забросит ее война? Взять хотя бы: после того как она прошла курс медсестер в больнице и попала под Никопольско-Криворожск. Это было в январе тысяча девятьсот сорок четвертого года. Восьмая гвардейская армия с боями пробивала себе путь сквозь Украину в Апостолово, к улице Ленина, к Кривому Рогу, к месторождениям марганца. И в полевые госпитали шел нескончаемый поток раненых, словно шлам, передаваемый горняками при проходке туннеля в темноте. Она не знала сна, ухаживая за ранеными днем и ночью. После трех суток без отдыха она рухнула на пол рядом с умершим солдатом и проспала там двенадцать часов, забыв на это время о кошмаре, окружавшем ее.

Проснувшись, она достала из фарфоровой вазочки ножницы, наклонилась и начала обстригать волосы, не задумываясь о том, что сама сделает это неровно. Просто стригла, и все, с раздражением вспоминая, как они мешали ей в эти дни, когда она наклонялась над ранеными, а волосы попадали в их раны. Теперь ничто не будет связывать ее со смертью. Она провела рукой по тому, что осталось от ее прядей, и оглянулась на комнаты, забитые ранеными. С этого момента она перестала смотреться в зеркало.

Когда бои на фронте становились тяжелыми, она получала от мамы сообщения о гибели ее одноклассников. Она словно окаменела.

Всех могло спасти только благоразумие, но о нем, казалось, забыли. Кровь захлестнула страну, словно поднявшийся в термометре ртутный столбик.

Где остался Сталинград, и вспоминает ли она о нем сейчас? Это была вероломная опера. Люди ожесточались против всего света – солдат, врачей, медсестер, гражданских. Неля, все ниже склоняясь над ранеными, и что-то шептала им.

Она всех называла «дружище» и смеялась над строчками из песни:

Если встречу я Жору по кличке Буфет,

Он всегда говорит мне: «Дружище, привет…»

Она тампонировала кровоточащие раны. Она вытащила из тел раненых уже столько кусков шрапнели, что ей казалось, будто она извлекла целую тонну рваного металла из огромного гигантского тела. Ее лицо стало жестким и узким, таким, каким не видел его Георгий. Она похудела, в основном от усталости. Ее, однако, не покидало постоянное чувство голода, и она раздражалась и бесилась, когда приходилось кормить какого-нибудь раненого, не желавшего есть. Хлеб крошился и рассыпался, а фасолевый суп, которым их кормили уже третий месяц и который она проглотила бы одним махом, остывал…[273]