зловещее влияние этой невидимой тени заставляло его чувствовать, хотя он ничего не видел и не слышал, – чувствовать присутствие моей головы в комнате.

Простояв таким образом очень долго и не дождавшись, чтобы он улегся, я решился приотворить, чуть-чуть, на волосок приотворить фонарь. Итак, я стал отодвигать дверцу… можете себе представить, как тихо, тихо… пока наконец тонкий, слабый луч, как нить паутины, вырвался из фонаря и упал на глаз коршуна.

Он был открыт широко, широко открыт, и бешенство овладело мною, когда я взглянул на него. Я видел его совершенно ясно – тусклый, голубой, с отвратительной перепонкой, при виде которой дрожь пробирала меня до мозга костей, – но лица и туловища я не мог рассмотреть, так как точно по какому-то инстинкту направил луч как раз на это проклятое место.

Говорил я вам, что вы принимаете за сумасшествие необыкновенную остроту моих чувств? Говорил?… Ну, так вот в эту самую минуту я услышал тихий, глухой, частый стук, точно тиканье часов, завернутых в вату. И этот звук был мне хорошо знаком. Я знал, что это бьется сердце старика. Бешенство мое усилилось, как храбрость солдата разгорается от барабанного боя.

Но я все еще сдерживался и стоял смирно. Я едва дышал. Я держал фонарь неподвижно. Старался, насколько возможно, удерживать луч на одном месте. Между тем адский стук сердца усиливался. С каждым мгновением оно билось быстрее и быстрее, громче и громче… Старик должен был испытывать невыносимый ужас! И все громче, громче с каждой минутой, – замечаете? Я вам говорил, что я нервен… да, нервен. И этот странный стук, в глухую полночь, среди зловещей тишины, царившей в этом старом доме, возбуждал во мне ужас неодолимый. Но все-таки я сдерживался и еще несколько минут простоял смирно. А стук раздавался все громче и громче. Я думал, что сердце вот-вот лопнет. Тут же мной овладело беспокойство: что, если соседи услышат этот стук? Час старика пробил! С диким воем я открыл фонарь и бросился в комнату. Он вскрикнул… только раз. Я в одно мгновение сдернул его на пол, навалил на него тяжелый матрас. Я весело смеялся, видя, что дело зашло так далеко. Но еще несколько минут сердце глухо билось. Это, впрочем, не беспокоило меня, – я знал, что за стеной не услышат. Наконец оно затихло. Старик был мертв. Я стащил матрас, осмотрел тело. Да, он был мертв, мертв, как колода. Я приложил руку к сердцу его и продержал ее так несколько минут. Ни признака жизни! Мертв, как колода. Глаз его не будет больше мучить меня.

Если вы все еще считаете меня сумасшедшим, то, конечно, разубедитесь в этом, когда я вам расскажу, как искусно я спрятал тело убитого. Ночь близилась к концу, и я работал торопливо, но без шума.

Я вынул из пола три доски и запрятал туда труп. Затем уложил доски на прежнее место, – так тщательно, так искусно, что ни один глаз человеческий (даже его глаз) не увидал бы тут ничего подозрительного. Подмывать не приходилось, – крови не было, ни пятнышка. Я был слишком осторожен для этого.

Когда я окончил свою работу, было четыре часа утра, – но темно, как в полночь. Едва пробили часы, послышался стук в наружную дверь. Я пошел отворить, совершенно спокойно, – теперь мне нечего было бояться. Вошли трое людей и очень вежливо отрекомендовались полицейскими чиновниками. Один из моих соседей слышал ночью крик, возбудивший в нем подозрение. Он сообщил в полицию, и они (чиновники) были посланы произвести расследование.

Я улыбнулся, – ибо чего мне было бояться? Я очень любезно принял господ полицейских. Объяснил им, что крикнул я сам, во сне. Сказал, что старик уехал из города. Водил их по всему дому, просил искать хорошенько, наконец привел в его комнату. Показал его сокровища в целости и сохранности. В порыве любезности, я даже принес в комнату стулья и предложил им отдохнуть здесь, а сам с безумной дерзостью, в сознании своего торжества, поставил свой стул на том самом месте, где было спрятано тело моей жертвы.

Полицейские успокоились. Мое обращение рассеяло их подозрения. Я чувствовал себя как нельзя лучше. Они присели, и мы стали болтать о том о сем. Вскоре, однако, мне сделалось дурно, и я бы рад был, если бы они ушли. У меня разболелась голова, в ушах зазвенело; но они все сидели и болтали. Звон в ушах усиливался – все усиливался и становился яснее; я повышал голос, стараясь заглушить этот звук, но он становился все громче, все яснее, – и наконец я убедился, что он раздается не в моих ушах.

Без сомнения, я страшно побледнел при этом открытии; однако, продолжал болтать еще развязнее и громче. Но звук усиливался, – что мне было делать? То был тихий, глухой, частый звук – точно тиканье часов, завернутых в вату. Я задыхался, однако полицейские еще не слышали его. Я говорил быстрее, громче, но звук усиливался, несмотря ни на что. Я встал, начал спорить о каких-то пустяках, возвышая голос, жестикулируя, – звук усиливался несмотря ни на что. Почему они не хотели уйти? Я забегал по комнате, топая ногами, точно взбешенный словами полицейских, – звук усиливался, несмотря ни на что. О господи, что же я мог сделать? Я бесновался, орал, бранился! Я схватил стул и стучал им об пол, – но звук усиливался, раздавался громче, громче! А эти господа все смеялись и болтали. Неужели они не слышали? Всемогущий боже! – разумеется, слышали! подозревали! знали! и забавлялись ужасом моим! Я был и остаюсь при этом убеждении. Но все, что угодно, было лучше этой пытки, легче этого издевательства! Я не мог выносить их лицемерного смеха. Я чувствовал, что должен или закричать, или умереть, – а звук раздавался!.. не умолкая!.. все громче! громче! громче! громче!

– Негодяи, – крикнул я, – полно притворяться! Я сознаюсь!.. поднимите доски!.. здесь, здесь!.. это бьется его проклятое сердце!

Примечания

1

По преимуществу (фр.).

2

Изыскание (фр.).

3

Странность (фр.).

4

Театр «Варьете» (фр.).

5

Когда-то, прежде (лат.).

6

И ему подобных (лат.).

7

Встреча (фр.).

8

Первая буква утратила былое звучание (лат.).

9

Алжирский металл (фр.).

10

Боже мой