Не хотелось уходить из мастерской, где так приятно пахло деревом, где стояла на полках готовая посуда, и с резными узорами по бокам, и гладкая, под роспись, однако пришлось.

Привел Петр Данилыч Алену в горницу, усадил на лавку, крытую суконным полавочником.

Совсем освоилась в его доме Алена. И полавочник узнала — чинили они его вдвоем с Афимьюшкой, шов разошелся, что скреплял оба длинных портища, а шить толстое сукно — умаешься.

— Садись покрепче, купецкая вдова Алена Дмитриевна, — Петр Данилыч увесисто шлепнул по лавке, да и сам сел рядом. — Ты о моем добре печешься — это мне любо. Совет тебе дам, тридцатница. Исполнишь — не пожалеешь.

Аленка молча села.

— Калашниковых младшей ветви было два брата, — сразу начал купец. — Старший и младший, ну да ты знаешь, Семен да Вонифатий. От младшего одни дочери пошли, да и те уж замужем, свою долю получили, а от старшего один сын остался, твой Василий. Стало быть, ему и наследовать было, а наследство немалое. Верно я говорю?

— Верно, батюшка Петр Данилыч, — согласилась Аленка. Кабы и пожелала возразить — так купец получше нее все эти дела ведал. Оставалось лишь соглашаться.

— Теперь же, как его не стало, наследует тот, кого во чреве носишь. И если сын…

— Так то ж Федьки Мохнатого сын! — вскинулась Аленка.

— Молчи, дурочка! Внемли. Никто не знает, чей там у тебя сын. Как родишь — бабка посчитает…

— Чего посчитает? — не сразу догадалась Аленка.

— Дни посчитает, как там у бабок водится. Так вот — родишь ты с Божьей помощью сына…

— А ежели девка?

— Молчи, говорю. Я всё сам решил. Ежели девка — тоже неплохо, приданое у нее будет знатное. Вот Афимьюшка наша носит, и ты носишь. Младенцы родятся с невеликой разницей, ровеснички будут. Ежели, к примеру, у тебя — сын, а у нее — дочь… или наоборот… разумеешь?..

— Так то ж Федькин сын… — безнадежно произнесла Аленка.

— А мне начхать. Был Федька, да весь вышел. Не по острогам же его теперь разыскивать! — Купец негромко рассмеялся.

Когда Аленка угнала сани у Степана с Афоней, Федька чуть ли не с версту гнался за ней по колено в снегу. Афоня в возмущении схватил тем временем за грудки батьку Пахомия, и схватил поделом — разбойничий пособник, крича вслед Федьке, пригрозил ему сгоряча тяжелой рукой и ярым гневом дядьки Баловня. Как наставили на попа обе пистоли — так и высказал он всё, что знал, про Федьку и Федькину женитьбу.

Степан Петрович, хоть и был норовом помягче строгого отца и гораздо послабее несгибаемого деда, однако тут не оплошал. В кои-то веки на след Баловня напали! Связав Пахомия, дождались они с Афоней в засаде, пока вернулся расстроенный Федька, и на него с двух сторон набросились. Федька, отмахавшись кистенем и увернувшись от пули, дал дёру к лесу, Афоня с пистолей погнался за ним, но упустил. Зато вернулся с добычей — пегой лошаденкой, заложенной в старые розвальни. На этих-то розвальнях и повезли пленного батьку Пахомия, и довезли до Покровского монастыря в Хотькове, потому что ничего ближе не нашлось, а большой крюк делать не хотели. Сдали его с рук на руки игумену, который обещался под крепкой охраной отправить попа на Москву. С тем и вернулись домой — разминувшись, как и следовало ожидать, с Фролом, который вместе с мастерами выехал им навстречу на двух санях.

Куда подевался Федька, так и не узнали, да, правду сказать, и не пытались. Не то сокровище, чтобы его с тщанием отыскивать. Надо полагать, в застенке батька Пахомий выдал всех налетчиков поименно, о Баловне давно уж слышно не было, так что по Федьке, возможно, уж следовало панихиду служить. Либо Баловень вовремя подался прочь в сибирскую украину, как собирался, и Федька — с ним вместе…

— А дитя твое — калашниковского роду выйдет! — вот к какой мудрой мысли подвел Аленку Петр Данилыч. — Когда ты с ним на руках к свекрови явишься — никто по его роже не скажет, который ему месяц, поскольку явишься… ну, скажем, через полгода. Бабка месяцы сочтет и сколько надо ему прибавит, чтобы вышло, что ты к душегубу тому, Федьке, попала, уже имея во чреве. От Василия, не от Федьки, поняла? Всё еще никак не уразумеешь? Раз уж дитяти назначено на свет появиться, нужно, чтобы от него хоть польза была.

Аленка вздохнула.

— Я сам с тобой к Любови Иннокентьевне поеду. Сам расскажу, когда родила и когда крестили. Попа уговорить можно. И будет Калашниковым наследник всего их богатства! То-то Иннокентьевна обрадуется! Там же и сговорим, чтобы их поженить, младенцев то есть, нашего и вашего. Пойми, дура, коли ты правду скажешь, одна тебе дорога — в обитель, к черницам, грехи замаливать. А коли скажешь по-моему — останешься при сыночке, растить его да холить. Может, и присватается кто… Я-то уж немолод, да и ты, чай, не девка. Коли люб, да коли обе вы с Афимьюшкой девок или обе сынов родите, — сам сватов зашлю. Иннокентьевна-то тебя из своего дома нищей не отдаст, я ее знаю — гордая! Мужика у них в роду не осталось, вот что плохо. Имущества такие, что без мужской руки не управиться. Нешто бабье дело — за соляными варницами глядеть? А я с Иннокентьевной бы поладил.

Аленка подняла на купца глаза.

Был он широк, крепок, неколебим.

Рассуждал разумно.

Афимьюшка тоже свекром была довольна — баловал, и когда дитятко вымаливали — денег не жалел.

Всё бы ладно, да только стоит вообразить, как она к купчихе Калашниковой с младенцем явится да как скажет — Васенькино, мол, чадо!.. Как же выпутываться-то из этого вранья?..

— А ты бы мне, Алена Дмитриевна, подошла, — добавил купец. — Ты в рукодельях смыслишь. Я вот собрался токарные станки ставить взамен лучковых, добрую круглую посуду точить да самим расписывать, не сдавать чужим судописцам, а своих завести, расписная-то лучше идет. Видывал я на Москве ковши, по белой земле травами писаны и червлеными цветами. Нарядно выходит. Я бы из Кирилло-Белозерской обители переманил, тут бы поселил. А ты бы такие узоры знаменила, каких ни у кого более нет. Хоть с персидского атласа, хоть с татарского!

Лицо у Петра Данилыча сделалось хитрющее, веселое. И Аленка ему в ответ с лукавинкой улыбнулась — поняла, мол, каверзу! И тут же вздох в груди народился — не смогла удержать…

— А то еще, когда от Троице-Сергия была отписана Неглиненская слобода в государево тягло, иные судописцы не были вывезены, а на Москве остались. Из них тоже можно выбрать знающих, да чтобы не шибко пьющих. Знатные же были в Неглиненской жалованные мастера! По четыре, а то по пять рублей в год жалованья им давали, что судописцам, что олифленникам, что иконникам, что серебренникам. И до сих пор учеников покупают и учат…

А вздохнула Аленка, представив, как бы ходила она хозяйкой по просторным мастерским, работу принимала, считала, приказывала по складам разносить, как бы узорам учила, как бы за узорами ездила, как бы цвета подбирала… Стосковалась она по рукоделью своему!

— Не то что в Великий Устюг — в монастыри посуду поставлять бы стал, — совсем воспарил мыслью купец. А хорошей посудиной, ковшом большим каповым, и государыне поклониться не стыдно, ранее митрополиты не гнушались каповыми ковшами ударить челом царице и царевнам…