Тогда я подумал, что она это говорит, чтобы уцелеть, что она просто притворяется. Я слишком привык к притворству в этой жизни. И поверить во что-то светлое и доброе мне было невероятно тяжело. Моя черная душа не принимала белый цвет. Она отторгала его, ее выворачивало до тошноты от желания испачкать и сломать. Я испытал тоже самое. Мне захотелось схватить ее за шиворот и рявкнуть, что ужас здесь испытывать будет только она. Но девушка вдруг сделала несколько шагов ко мне и обхватила мое лицо обеими руками. От ее тонких ладошек шло невероятное тепло, оно грело кожу, оно успокаивало саднение в шрамах, оно словно вливалось в мое тело и начинало согревать его изнутри.

— Тот, кто это сделал боялся еще больше. Боялся правды, боялся доброты, боялся детства, боялся сам себя. Он убог и несчастен. Пожалей его!

Я перехватил ее руки и сдавил запястья, пытаясь оторвать от себя, но она даже не напряглась, она продолжила трогать мои шрамы. Как слепая. Ее не волновала моя реакция. Она даже не обращала на нее внимание.

— Это сделало чудовище!

— Он наказан больше, чем ты можешь себе представить! — тихо прошептала и в ее глазах заблестели слезы, — Нужно уметь прощать тех, кто причиняет тебе боль. Тогда в твоей душе проскользнет лучик света.

И я больше не мог давить ее тонкие ручки, я убрал свои лапы от ее запястий и позволил ей гладить мое лицо.

— Ты не причинишь мне зла. Ты хороший. — сказала она тогда и я остолбенел от неожиданности. Хорошим меня еще никто и никогда не называл. Вечером я позвал к себе Самира.

— Достань мне все об этой девочке. Всю историю болезни начиная с рождения. Все, что можно узнать и что нельзя. И еще…я хочу, чтоб о ней заботились как о королеве. Приставь к ней охрану, дай лучших служанок. Пусть Азиза ею займется.

Уже на следующий день я узнал, что девочка перенесла несколько операций на сердце. Одну при рождении и вторую уже с помощью моих денег не так давно. Теперь ее состояние удовлетворительное и врачи дают прекрасные прогнозы. О ее личной жизни было всего несколько строчек. Она исправно посещала церковь, не встречалась с мужчинами и очень любила рисовать. Все свое время проводила за рисунками и в художественной студии в доме Творчества в ее городе.

Нет, она не была прекрасным художником, не рисовала нечто великолепное. Скорее ее рисунки были похожи на рисунки ребенка. Но было в них нечто светлое и доброе. Когда смотришь и на душе перестает быть так ужасно черно, так невероятно больно и тошно. Смотришь и чувствуешь себя маленьким и счастливым, открытым для людей, не погрязшим в грехах.

Я подарил ей холсты, краски, купил все что нужно, оборудовал целую мастерскую, где она могла бы творить, и она радовалась как ребенок. Хлопала в ладоши, кружилась, нюхала краски и трогала свои щеки кисточками.

Я не хотел, чтобы она знала о Вике. Я ничего ей не рассказывал. И запретил, чтобы кто-то другой рассказал. Но шило разве утаишь мешке? Я понимал, что рано или поздно она узнает. Особенно когда сходил с ума в своем кабинете, выл как раненое животное. Бил кулаками по стенам. Ненавидел яростно, адски, дико, бешено ненавидел. В один из таких моментов она пришла ко мне. Поскреблась тихонечко в дверь. Как мышка. Я в гневе распахнул ее. И увидел Алену на пороге. Она стояла с маленькой бутылкой минеральной воды в руках.

— Я принесла тебе попить.

Зачем мне ее вода, если я нахлестался виски как ненормальный и даже не опьянел? Зачем мне ее вода, если меня буквально выворачивала от выпитого спиртного и от ощущения горечи во рту?

— Ты что-то хотела? — я проигнорировал протянутую мне воду. Мне нужно было чтобы она ушла. Я хотел дать волю своей дикости. А при ней не мог.

— Мне кажется, тебя сейчас не нужно быть одному.

— Тебе так кажется иди к себе в комнату.

— Но я чувствую.

Она сказала сделала шаг ко мне, а я сделал шаг от нее назад. Мне сейчас не нужен был ее свет. Я хотела окунуться в свою тьму, я хотел в ней погрязнуть. Я хотел в ней утонуть, я хотел в ней разлагаться, чтобы меня сейчас никто не трогал. Мне не нужны были ее чистые, светлые глаза. Мне не нужна была ее жалость и сочувствие. Я хотел остаться один со своей болью.

— Иди спать, Алена.

— Можно я посижу с тобой?

Этот вопрос меня обезоружен. На так искренне посмотрела мне в глаза, что я не смог ей отказать. Открыл дверь и впустил ее внутрь комнаты. Она осмотрелась по сторонам. Подошла к окну. И задернули шторы.

— Она этого не делала.

Тихо сказала девушка и посмотрела мне в глаза. Я бы мог переспросить, кто «она» и что не делала. Но я сразу понял, что Алена имеет в виду и сразу понял, что она все знает. А еще я думал о том, что тот, кто ей рассказал, уже завтра будет без языка. Я вырву на хрен его зубы. И выпотрошу ему кишки. Сука ублюдочная, тварь! Кто посмел нарушить запрет и рассказать? Какая мразь?

— Откуда ты знаешь?

— Я ее знаю, это моя сестра.

— Это не ответ.

— Я могу чувствовать кто плохой, а кто хороший.

— И ты утверждаешь, что твоя сестра хорошая?

— Вика добрая светлая. И очень преданная. А еще она очень любит детей. И она бы никогда не обидела ребенка. Никогда. Не знаю, рассказывала ли она тебе? Но у нас был брат. Он умер, когда ему было всего лишь год. Заболел менингитом и умер. У нас с мамой не хватило денег на то, чтобы его вылечить. Он ушел на небеса в приемном покое больницы. Вика тогда буквально вытянула на себе нашу маму. Я болела и у меня не было на это сил. А Вика подставила ей плечо, подставила ей свою спину. Она была рядом с ней, когда ей было больно. Она оплакивала братика. Мы знаем, что такое терять и никогда не заставим кого-то другого потерять близкого человека.

Она говорила искренне, мне очень хотелось ей верить. Очень хотелось, чтобы история про брата стерла из памяти те картинки, которые мне рисовали рассказы моей дочери. Только я, блядь, помнил, как Аят кричала, что именно Проклятая ее убивала.

Я помнил, как моя дочь пришла в себя и самое первое, чтоона сказала.