Казалось бы, за эти три месяца, когда накал страстей был уже не тот, он мог бы высказаться и помягче. (Не говоря уже о том, что «Письмо сорока двух» было коллективным, он его только подписал, то есть присоединился к высказанным в нем мыслям, а в интервью высказал свою личную, индивидуальную точку зрения на случившееся, так что некоторый смысловой – и уж, во всяком случае, эмоциональный – люфт между этими двумя документами вполне возможен.) Да, не было бы ничего удивительного, если бы в этом свом интервью он несколько смягчил резкость тех – трехмесячной давности – своих (точнее, их общих) формулировок. Но он не только не смягчил, а даже еще более ужесточил их:

...

Тех, кто обрушился за это интервью на Булата, надо полагать, особенно возмутило слово «наслаждался». Пролилась кровь, а он – либерал, гуманист, – видите ли, наслаждался. (Хотя наслаждался он не тогда, когда Хасбулатова, Руцкого и Макашова «расстреливали», а когда их – живехоньких и нимало не пострадавших, разве только до смерти перепугавшихся – выводили из Белого дома под конвоем.)

Он говорит:

...

А услышали только одно: «Я наслаждался».

который мы с такой страстью тогда обсуждали – идти или не идти интеллигенту «во власть», то у него на этот счет ни раньше, ни потом не было и тени сомнений.

Свой взгляд на эту проблему со всей определенностью он высказал еще в середине 70-х, когда родилась у него вот эта, сразу меня пленившая песенка:

Услышав ее впервые, я усмехнулся. Подумал: да, Фазилю такой поворот судьбы, конечно, не грозит. А вот «к Юре в кабинет» Булат, если бы захотел, мог заглянуть уже сегодня. Но не захочет.

Имел я при этом в виду общего – тогда уже бывшего – нашего друга Юрия Бондарева. Для меня он был Юрой еще со студенческих времен (в Литинституте мы с ним, можно сказать, сидели за одной партой). А для Булата – со времен «Литгазеты», куда Юра позвал и взял в штат нас обоих.

В описываемое время Юра (для всех давно уже Юрий Васильевич) был одним из главных руководителей фашиствующего Союза писателей РСФСР, и сунуться к нему в кабинет с какой-нибудь личной просьбой ни мне, ни Булату не пришло бы в голову ни при какой погоде.

Я, конечно, понимал, что вызвавшая мою реакцию строка из новой Булатовой песни подразумевает совсем другого Юру – Левитанского. Но про Бондарева при этом вспомнил не зря. Сразу подумал, что любой из наших друзей, кого ни возьми, случись ему «выбиться в начальство», ко времени этого поворота в своей судьбе был бы уже совсем не тем человеком, какого мы знали и любили.

Наш бывший друг Юра Бондарев был не единственным, с кем это произошло.

Вот, например, Серёжа Наровчатов – в то время уже никакой не Серёжа, а Сергей Сергеевич, первый секретарь Московской писательской организации, а вскоре главный редактор «Нового мира». Не влюбленный в поэзию рафинированный эстет и библиофил, а партийный функционер, отъевший свиноподобную ряшку, неотличимую от морд других таких же партийных функционеров, для полного торжества мимикрии научившийся даже произносить ключевые партийные слова «социализм», «коммунизм» так, как это было принято в их среде: «социализьм», «коммунизьм».

Помню, когда его сделали первым секретарем Московской писательской организации и он держал свою «тронную речь», Наровчатов сказал:

– Перед тем как принять этот пост, я беседовал с одним крупным политическим деятелем. И я сказал ему, что хочу быть не первым среди равных, а равным среди первых.