Когда Корделия добралась до театра, свет уже зажгли, и зал в алых и золотых тонах с рядами пустых кресел как будто ждал зрителей в приглушенном зловещем, ностальгическом спокойствии. За сценой Толли проверяла гримерную ведущей актрисы, расставляла коробки с салфетками и подкладывала полотенца для рук. Корделия спросила, не нужна ли ей помощь, и, получив вежливый, но категоричный отказ, тут же вспомнила, что у нее есть дела поинтереснее. Во время своего визита на Кингли-стрит сэр Джордж упомянул о проверке сцены и кулис. Она не совсем поняла, что он имел в виду. Даже если аноним и припрятал письмо среди декораций или реквизита, Кларисса вряд ли стала бы открывать его и читать в разгар спектакля. Но сэр Джордж оказался прав. В качестве меры предосторожности действительно следовало провести проверку сцены и реквизита, и она была рада, что для нее нашлось занятие.

Но все было в порядке. Декорации для первой сцены – викторианский сад у замка – были просты: голубой задник, лавры и герани в каменных вазонах, исключительно сентиментальная статуя женщины с лютней и два богато украшенных кресла с подушками и подставками для ног. Сбоку от сцены стоял стол с реквизитом. Она изучила ассортимент викторианских ценностей Эмброуза, собранных для интерьерных сцен: вазы, картины, веера, стаканы и даже детская лошадка-качалка. Замшевая перчатка, набитая ватой, для сцены в тюрьме уже была подготовлена и действительно имела весьма неприглядный вид отрубленной руки. Музыкальная шкатулка тоже была здесь, как и отделанная серебром шкатулка для драгоценностей, предназначенная для второго акта. Корделия открыла ее, но ее внутренняя поверхность из розового дерева была пуста.

Больше заняться ей было нечем, а до пробуждения Клариссы оставался еще целый час. Чтобы убить время, она погуляла в розовом саду, но с западной стороны замка солнце светило не так ярко и было довольно прохладно. В конце концов она вернулась на террасу и села в углу нижней ступеньки лестницы, ведущей к пляжу. Это была маленькая ловушка для солнца, даже камни согревали ее бедра. Она закрыла глаза и подставила лицо полуденным лучам, наслаждаясь теплым воздухом, обдувавшим веки, запахом сосны и морских водорослей и нежным плеском волн, разбивавшихся о гальку.

Должно быть, она на какое-то время уснула, но ее разбудили, когда подали обед. Эмброуз и чета Мунтер явились, чтобы поприветствовать актеров. Эмброуз уже переоделся, облачившись в объемный шелковый плащ, который набросил поверх смокинга. Такой костюм делал его похожим на фокусника викторианского мюзик-холла. Актеры увлеченно болтали, некоторые мужчины уже переоделись. Спрыгнув со сцены, они исчезли в сводчатой галерее, ведущей к восточному газону и главному входу в замок. Корделия взглянула на часы. Было двадцать минут третьего – обед подали раньше. Она снова успокоилась, но закрывать глаза боялась. Через двадцать минут она прошла через стеклянные двери, чтобы позвать Клариссу.

Остановившись у двери спальни, Корделия взглянула на часы. Было два часа сорок две минуты. Кларисса попросила разбудить ее в два сорок пять, но едва ли несколько минут имели какое-то значение. Она постучала, сначала тихо, потом громче. Ответа не последовало. Возможно, Кларисса уже проснулась и ждала ее в спальне. Корделия толкнула дверь, и та, к ее удивлению, открылась. Опустив глаза, она заметила, что ключ остался в замке. Дверь поддалась легко – под ней не было никаких препятствий в виде полотенца. Значит, Кларисса уже встала.

Почему-то – Корделия не могла понять этого даже по прошествии некоторого времени – ее не посетило дурное предчувствие, она не испытала никакого волнения. Шагнув в темную комнату, она тихо произнесла:

– Мисс Лайл, мисс Лайл. Уже почти два сорок пять.

Тяжелые занавески из парчи на подкладке были задернуты, но солнечные лучи пробивались в тончайшую щель между ними. Даже такие плотные шторы не могли сдержать яркое дневное солнце, которое проникало в комнату и делало свет чуть розоватым. Кларисса, как призрак, лежала на алой постели, обе руки покоились вдоль тела ладонями вверх, волосы блестящими полосками разметались по подушке. Одеяло было сложено в ногах, и она лежала на спине, ничем не накрытая, светлый атласный халат задрался почти до колен. Подняв руки, чтобы раздвинуть шторы, Корделия подумала, что приглушенный свет дает странный эффект: в тени лицо Клариссы казалось почти таким же темным, как балдахин над кроватью, словно ее кожа впитала насыщенный алый цвет.

Когда вторая занавеска сдвинулась и комнату залило светом, она повернулась и впервые увидела то, что лежало на кровати. На долю секунды ее воображение вырвалось из-под контроля в поиске фантастических версий: Кларисса нанесла на лицо маску – темную липкую массу, которая впиталась даже в ватные подушечки на глазах; это висевший над ней балдахин отбрасывал яркий отблеск на ее лицо, – но потом нелепые фантазии испарились и ее рассудок смирился с жестокой реальностью: у Клариссы больше не было лица, маски тоже не было. Это месиво состояло из плоти Клариссы, крови Клариссы, которая продолжала сочиться, свертываясь и запекаясь, а также хрупкого включения раздробленных костей.

Корделия стояла у кровати, дрожа от ужаса. В комнате слышался какой-то шум, мерное постукивание стояло в ушах и заполняло всю ее грудную клетку. Она подумала: «Я должна кого-то позвать. Я должна сходить за помощью». Но никакая помощь уже не имела смысла. Кларисса была мертва. Корделия вдруг обнаружила, что совершенно не может двигаться – только смотреть. Зато она ясно видела все. Слишком ясно. Медленно отвернувшись от этого ужаса, она попыталась сосредоточить взгляд на прикроватной тумбочке. Серебряная шкатулка для драгоценностей исчезла, зато до сих пор стоял маленький круглый поднос с чайными принадлежностями. Корделия увидела мелкую чашку с нежным узором из роз, оставшийся на дне чай с двумя листиками, отпечаток губной помады. Рядом с подносом было кое-что еще: мраморная рука, залитая кровью, лежала на листе бумаги, который пухлые, перепачканные кровью пальцы будто пригвоздили к полированному дереву. Кровь пропитала бумагу, замазав уже знакомый череп с костями, но напечатанное послание осталось нетронутым и она без труда смогла его прочесть:

Другие грехи лишь говорят, убийство – кричит страшным криком;

Вода увлажняет землю,

А кровь бьет фонтаном и орошает небеса.

Вдруг на другом прикроватном столике зазвонил будильник, и она подпрыгнула от страха. В ее членах снова пульсировала жизнь. Она обежала кровать и попыталась выключить его, схватив трясущимися руками, так что часы ударились о полированное дерево. О Боже! О Боже! Неужели ничто не сможет его остановить? Потом ее пальцы нащупали рычажок. В комнате снова стало тихо, и в эхе этого ужасного звона Корделия снова слышала только биение собственного сердца. Она поймала себя на том, что смотрит на нечто лежащее на кровати и дрожит от страха, опасаясь, что звон разбудил Клариссу и она вдруг очнется, как марионетка, и уставится на нее кровавыми зияющими глазницами.

Немного успокоившись, Корделия решила, что нужно что-то делать. Она должна рассказать Эмброузу. Эмброуз позвонит в полицию. И ничего нельзя трогать, пока полиция не приедет. Она принялась внимательно осматривать комнату, подмечая маленькие детали: перепачканные макияжем ватные шарики на туалетном столике, открытую бутылочку с молочком для снятия макияжа, вышитые тапочки Клариссы, аккуратно поставленные на каминный коврик, косметичку на кресле у камина, копию сценария на полу у кровати.