Не перед маленькими англичанами вроде Ноэля. Пять лет игр в смертельные ловушки Джима Кроу, из-за которых черным людям отказывали в местах, где можно есть, гадить, спать, ничему не научили Джими. Он родился в этом мире, был такой же частью этого мира, как и шерифы, хвастающиеся «ниггерскими зарубками» на своих дробовиках.

Когда его собственный тур-менеджер Джерри говорил: «Для меня Джими не был черным человеком – он был белым человеком. Он не думал, как цветной парень», – преподнося эти слова как комплимент. Но это было не так. Джими был не просто «цветным парнем» – он был черной звездой, символом того, кем все остальные хотели его видеть. Его чернота имела значение. Так что даже высокомерные белые либералы вроде Джона Мортленда из Rolling Stone могли написать, что Джими сознательно играл роль того, кого он называл «электрическим ниггером-денди поколения цветов, королем-жеребцом и золотым тельцом, создателем могучей дурманящей музыки, самой невероятной видимой силы».

Белая ненависть создавала глубокие ямы. Джими жил с этим, хотя и отрицал суть перед новыми белыми друзьями. Как писал Ричард Гольдштейн из Village Voice: «Джими Хендрикс – дживер, в самом угрожающем смысле этого слова. Замаскированный под продажного Черного Принца – месть Отелло, – он был зеркальным отражением наших собственных внутренних негров, борющихся за раскованность, сексуальность и свободу. Может быть, именно поэтому Джими Хендрикс гораздо менее актуален для черной культуры. В конце концов, он – послание, которое черные получили давным-давно: “Каждый сам за себя”».

Что Джими собирается делать с этой информацией, чувак? Иногда маска соскальзывает – как на следующий день после Монтерея, когда Пит Таунсенд подошел к Джими в аэропорту и дружелюбно сказал ему: «Я бы с удовольствием взял кусочек той гитары, которую ты разбил». А Джими – все еще не в форме после того, как за кулисами разгорелся скандал из-за того, кто будет первым, он или The Who, и просто опустошенный, уставший от всего этого притворства для милых белых парней – одарил тощего молодого англичанина злобным взглядом и усмехнулся: «О, да? Я подпишу его для тебя, белый человек».

Таунсенд согнулся, как будто в него попала пуля. «Я просто уполз», – сказал он. Конечно, ты это сделал, Пит, как и все они, столкнувшись с продвинутым черным.

Было еще одно шоу, в центре округа Уэстчестер, управляемого мафией, в штате Нью-Йорк. Джими выступил и рванул в город – по автомобильному радио сообщили о смерти семнадцатилетнего участника партии «Черная пантера», «Лил Бобби» Хаттона, застреленного копами в Окленде.

На следующую ночь Джими снова сам по себе, точнее Джими и дюжина его очень хороших друзей, в основном цыпочки, дилеры и цыпочки и некоторые другие хорошие люди, да. Они пришли на Западную 8-ю улицу, в The Generation Club, где Бадди Гай исполнял Stormy Monday, его собственный трагичный электрический панегирик мертвому королю. Бадди заставлял свою гитару бурлить и плакать. Молил о милосердии. Джими смотрел на него, склонив голову, словно в трансе.

Когда Бадди приглашает его сыграть, Джими мягко покачивается, кусая губу. Никаких фокусов, Джими не посмеет. Где, по-твоему, он украл игру зубами? Как ты думаешь, от кого он перенял игру за спиной? Пока волшебный черный страт Бадди захватывает всеобщее внимание, Джими играет тихо.

Много позже Бадди вспоминал: «Джими выглядел дико, но был застенчив. Когда пришло время для его соло, я услышал хорошего блюзмена, который, как и я, искал новые звуки и не возражал, если заблудится по пути. После игры он поблагодарил меня: “Ты один из моих учителей”. Я был польщен, но не мог припомнить, чтобы мне платили за уроки. Я пожелал ему удачи и больше никогда не видел».

Роберт Уайатт был барабанщиком и певцом в авангардной британской группе Soft Machine – одной из центральных групп, которые позже стали известны как часть Кентерберийской сцены, – они играли на разогреве у Jimi Hendrix Experience в туре по Соединенным Штатам в 1968 году. Я говорил с ним по телефону.

Остались ли у тебя воспоминания об американском туре Soft Machine, на разогреве у Хендрикса в 1968 году?

– О, да. На самом деле это была большая часть нашего 1968-го. Мы начали с Западного побережья, а оттуда уже поехали дальше по всей стране. Это было потрясающе. Честно говоря, отчасти это было связано с тем, что у нас в группе не было гитариста-подражателя. Для Хендрикса это было похоже на те старые фильмы в стиле вестерн, где местный стрелок бросал вызов знаменитому стрелку, если тот приезжал в город, пытаясь перехитрить его. Он был очень вежлив, Хендрикс, но ему это немного надоело; все эти гитаристы сходили с ума перед ним, говоря: «Смотри, что я могу!» А у нас в группе такого не было, так что это был как бы другой вид сотрудничества. К счастью, хотя он и получил некоторую взбучку за то, что включил нас в программу, он сказал, что ему нравится тот факт, что мы пытаемся сделать что-то новое. И он был таким же.

Тем не менее мы стали намного громче во время этого тура, использовали гораздо больше дисторшнов и прочего, нас вдохновляла театральность того, что он делал.

По легенде, как живой исполнитель, он довольно часто был настоящим шоуменом. В других случаях устраивал более «привычные концертные» выступления. Как было в этом туре?

– Я думаю, он был достаточно зрелым в этом отношении и очень добр к зрителям. Если он играл в самолетном ангаре, полном пятнадцатилетних техасцев, он играл самые близкие к узнаваемым рок-риффы и исполнял их так, чтобы даже в задней части зала его слышали отчетливо и ясно. Если он играл, например, ближе к Нью-Йорку или побережью, где гораздо больше авангардной активности, его исполнение становилось все более и более психоделическим. Иногда он проводил начало сета, много общаясь с публикой, прежде чем перейти к первой мелодии. Насколько я могу судить, все зависело исключительно от аудитории. Он был неравнодушен к публике. В этом смысле я бы сказал, что он был очень добросовестным, старомодным артистом, как ни странно.

Некоторые говорили об ауре, которая его окружала. Ты заметил что-нибудь подобное?

– Да, конечно. Я точно видел его особую ауру. Это как будто… Я не знаю, как это назвать. Это не видение, насколько хороши или плохи люди. Это что-то, что вы ощущаете в комнате, когда он там… что-то нечеткое, что-то электрическое в воздухе. Единственный человек, которого я встречал в последнее время, у которого есть что-то подобное, – это Бьорк. Когда она находится в комнате, там происходит что-то электрическое, и у Джими это было. Но он, казалось, активно выступал против этого. Он был ультразастенчивый, почти до заикания. Он вообще не смотрел на тебя. Когда он говорил с тобой, его лицо как бы отворачивалось и опускалось. Я считал его очень застенчивым, и в разговоре его шепот был едва уловим.

То, что мне в нем нравилось и что часто упускают из виду – это его пение. Он считал себя никчемным певцом, но думал: ну, кто-то же должен это делать. Он был прекрасным певцом. Он вроде как бросался в то, что делал. Он не был похож на певца госпела или что-то в этом роде. Больше говорил вполголоса, как Джон Ли Хукер или кто-то в этом роде. Он тоже пел довольно легко. И было нечто такое, чего людям после него не удавалось. Это были длинные-предлинные гитарные соло. Он очень боялся быть скучным. Люди думают о шестидесятых годах как об очень идеологическом времени, но единственное, что он действительно ненавидел, это скуку. У него был очень низкий порог скуки. Он боялся надоесть самому себе.