Мы вместе перешли порог разрушенного дома. Это было ошибкой. Потом Лернер ушел. Он считал, что свобода превыше всего.

Подруга сказала – нужно благодарить Бога за свободу от такого зверя!

А я ответила, что я – его вещь.

Подруга посмотрела в окно на застиранное небо и пересказала историю про подушку безопасности, которую я так любила – о том, как от какого-то ничтожного камня на дороге у нее в машине сработала эта самая подушка. Как она получила дикий удар по голове, а потом долго ощупывала лицо – на месте ли нос и скулы... Как она сняла и рассматривала совершенно плоские очки, и тут самое смешное: на подушке от губной помады осталось пятно величиной с десертную тарелку!

* * *

Лернер говорил мне, что я давно уже живу не здесь. Изучаю историю Камбоджи, хотя никогда там не была; пишу диссертацию про Ангкор Ват – цивилизацию, которой нет; утверждаю, что на историю мы смотрим через маленькое грязное стекло, а на самом деле мы смотрим на нее через маленькое грязное зеркало.

Он смеялся, когда я рассказывала ему про кхмеров, и говорил, что я должна была быть женой Пол Пота. Или на худой конец того серпентолога, который изучал камбоджийских змей в соседнем отделе и следил за мной неморгающими змеиными глазами.

А теперь он ушел, и я осталась – без ничего. Я все время жила в коконе, сотканном из любви к нему. Кокон был похож на серебряное облако. И мне казалось, что у него тоже есть такой кокон. И еще эти два кокона соединяли нити. Их было много, и через них шел обмен. Они могли растягиваться, когда коконы были далеко друг от друга, и сжиматься при приближении. Например, когда он обнимал меня, связь между нами занимала всю площадь нашего касания, а когда мы занимались любовью – мы становились одним целым. И вот эти нити-связи лопнули, вернее, Лернер безжалостно разорвал их. Но кокон мой не стал меньше. Перестали существовать провода, а источник был той же интенсивности. И оттого, что сияние моего кокона никуда не могло деться, – оно сжигало меня.

Перед тем как бросить меня, Лернер сказал: «Мир так устроен – мы с большим ускорением несемся к саморазрушению...» А когда я заревела, он попросил не винить ничего – ни прогресс, ни нанотехнологии, ни потепление, ни глобализацию в целом – все дело в том, что мы все идем вперед с различной скоростью и его скорость не равна моей.

Подруга говорила, что он зверь, этот мой Лернер. Что будто однажды, сто лет назад, его встретил ее первый муж, вскоре после их свадьбы.

– Ты что, все-таки на ней женился? – Лернер кричал на всю улицу.

– Да, – ответил тот.

– Вот начнется, вот намучаешься!

– Почему?

– Месячные, – ответил Лернер.

Это правда – Лернер был суровый, безо всяких телячьих нежностей. Объяснял это тем, что все детство родители обливали его холодной водой. Однажды, помню, он пришел очень поздно, я была уже в постели. Присел на край кровати, заботливо спросил, не болит ли у меня голова... Я очень тогда удивилась этой его непривычной заботе.

– Ты, – говорю, – Лернер, такой трогательный сегодня... Невероятно... Что-то случилось?

– Нет, – ответил он очень серьезно. – Просто мы с ребятами на рыбалку собрались. А если у тебя голова болит – обязательно дождь будет.

Я вспомнила, как познакомила его с мамой. Что-то рассказывала ей про школу, про педагогов – и вдруг вырвалось:

– А пошли они все в жопу!

Мама расстроилась:

– Дочь, ну откуда такие слова!

– А Лернер говорит, надо называть вещи своими именами.

Мама задумалась.

– Пригласи его с нами на лыжах покататься в воскресенье...

А теперь он ушел.

* * *

Я рыдала, наверное, месяц. Подруга сказала, что тоска выбивается светской жизнью, и потащила меня в семь утра на лекцию по истории причесок и макияжа. Ее читал человек с большой головой и без шеи. Я узнала, что Людовик Четырнадцатый страдал гнойным гайморитом, ни разу в жизни не мылся после того, как ему не понравилось соприкосновение с водой при обряде крещения. Как, тем не менее, его страстно любили женщины, выстраивались в длинные очереди к его постели. А еще о том, что в париках из человеческих волос, которые смазывались маслом и посыпались рисовой пудрой, помимо вшей и блох селились мыши и тараканы. И иногда, когда владелец парика сидел за обеденным столом, мышата с его головы прыгали прямо в суп.

Все смеялись, а я горько плакала и быстро ушла, чтобы не портить другим лекцию.

Потом наступило совсем другое – я стала впадать в спячку: просто постоянно хотела только спать.

Врач объяснил, что у нас зимой мало солнечных дней, рано темнеет и холодно, а у меня низкое кровяное давление... А мне просто не хотелось жить без Лернера. Вот и все.

Подруга сводила меня на выставку Френсиса Бэкона – и я поняла: выход есть. Нашла телефон серпентолога.

* * *

Шприц был не одноразовым. Но это и не важно. Я проколола резиновую крышку флакона и набрала мутную жидкость. Сейчас я усну, и все закончится. Все.

Это нужно сделать. И мне совсем не страшно. Потому что так нужно. Вот она, голубая вена. Никогда не любила уколы – но сейчас это совсем не важно.

Иголка мягко проткнула кожу. Бурая жидкость пошла в кровь. Шприц выпал из рук и покатился по полу. Я свернулась калачиком на кровати. Сложила ладони и сунула под голову. Закрыла глаза. Теперь придет сон. Заныло в груди. Мысли сами куда-то все делись. Стало сладко. Сознание уходило – будто на теплом асфальте таяла маленькая снежинка. Сначала стала прозрачнее, тоньше, а потом и вовсе исчезла.

Все обратилось в черное ничто – но это не важно, если не понимаешь...

* * *

Я просыпаюсь от крика. Кричит Чин Чо. Как она пробралась в комнату? Я открываю глаза. Она замирает в тени, в углу. Дергает хвостом песочно-розового цвета. Пробегает по потолку – не более полуметра, останавливается опять и заливается трелью.

Удивительно: все эти мелодичные звуки здесь принадлежат совсем не птицам – тут кричат ящерицы или гиббоны. И даже кукует здесь ящерица Такаэ – серо-голубая в оранжевую крапинку, будто краской облитая. С треугольной головой – она раза в три больше Чин Чо. Та, которую я видела вчера, была сантиметров сорок в длину – изо рта у нее торчал большой жук.

У кровати на маленьком столике тарелка с очищенными фруктами и ягодами – я тянусь и достаю те, которые местные называют «глаза дракона» и которые действительно очень похожи на глаза. Чуть мельче, чем личи – с более прозрачной мякотью и крупной, просвечивающей изнутри черной лаковой косточкой.

Мне не нравится привкус папайи, и я никогда ее не ем, но мне каждый раз приносят один и тот же набор – папайя, манго, гуава, фрукт дракона в люминесцентно-розовой кожуре с зелеными отростками и эти вот мои любимые «драконьи глаза». И еще то, что они называют хурмой – но по вкусу это скорей напоминает прошлогодние яблоки зимних сортов. Сегодня мне позволили даже десерт, целая тарелка на выбор – фруктовый пудинг, пирожные «ансам чрук» и пироги «ном ком» и «норн бай». И конечно, свежевыжатый бамбуковый сок в высоком стакане.