Пока снова не позвонил Фенвик…

Она опять выглянула в окно.

— Я уже накрываю на стол! — крикнул из кухни Тони.

Марина отозвалась, что это было бы здорово. Она снова посмотрела на медленно текущую реку. Она думала о погибшей женщине, о ее ребенке. И о Филе. Она пыталась прогнать его из своих мыслей, но он не уходил. Его взгляд был устремлен прямо ей в глаза.

— Я успею еще принять душ? — спросила она.

— Ну, все уже готово… — Тони вошел в гостиную и взглянул на нее. Заметив, какой она выглядит уставшей и измученной, он улыбнулся. — Давай. Принимай свой душ. Ничего, я подогрею.

Марине с трудом удалось улыбнуться в ответ, и она пошла к лестнице на второй этаж.

Она старалась не обращать внимания на охватившие ее противоречивые чувства.

Рука ее все время лежала на животе.

Он с силой прижимал курицу к квадратному деревянному чурбаку. Глаза ее внимательно смотрели на него. Клюв был открыт, но она была слишком напугана, чтобы издать хотя бы звук. Она не могла позвать на помощь или поднять тревогу. Она просто лежала, и тяжелая рука — мозолистая, грубая, грязная — не давала ей пошевелиться.

Сверху чурбак был испещрен сеткой порезов от лезвия, его поверхность была в пятнах впитавшейся высохшей крови, которая проливалась на него долгие годы использования.

Курица посмотрела вверх, сделала еще одну, последнюю попытку вырваться и сдалась, беззвучно смирившись со своей судьбой. В холодном утреннем воздухе мелькнуло лезвие топора. Оно с глухим звуком врезалось в дерево, перерезав кости, перья, мясо и кожу. Кровь багровым фонтаном ударила вверх и в стороны. Голова курицы осталась лежать на чурбаке, тихо глядя вверх. Ее тело билось и дергалось, словно паяц на карнавале, удерживаемое рукой до тех пор, пока рывки и конвульсии не затихли.

Он вытер руки о полы своей длинной шинели. От этого на темном материале остались еще более темные длинные полосы крови и слизи. Сейчас они поблескивали. Но скоро все это впитается в ткань. И они сольются со старыми пятнами, составлявшими текстурный рисунок его главной одежды.

Он выпрямился и огляделся по сторонам. Дом располагался у реки, на грязном песчаном берегу. В ранних лучах утреннего солнца воды реки медленно текли к морю, гладкие и маслянистые. Местность была плоской и унылой. Вдоль песчаного берега, вдоль реки до самого моря тянулась заболоченная низина. Тонкие деревья были по-осеннему голыми и напоминали причудливые скульптуры из костей, раскрашенные темной высохшей кровью.

Он опустил топор и закрыл глаза. Этим утром все было по-другому. Потому что Эстер больше не была матерью.

Бо́льшую часть ночи она пролежала без сна, глядя на ребенка. Она находила его обворожительным. Его маленькая грудка двигалась вверх и вниз, кулачки постоянно сжимались и разжимались, словно хватая каких-то невидимых существ. «Ангелов или демонов…» — подумала Эстер. Личико его кривилось, губы выгибались, рот что-то жевал. Он напоминал маленького персонажа из мультфильмов Диснея. Не реального умирающего младенца, а воображаемый спецэффект.

Постепенно он настолько ослабел, что уже не мог больше двигаться. Его дыхание стало неглубоким и в конце концов остановилось. Лицо и руки перестали дергаться. Все еще очарованная, Эстер опустила к нему голову, стараясь услышать, как его тело покидает последний глоток воздуха. Его последний вдох. Она уже скучала по нему. Но это ничего не меняло. Ребенок был мертв.

Он лежал в своей колыбельке, неподвижный и безжизненный. Как будто ему требовалось заменить батарейки. Эстер попробовала растормошить его. Он не двигался. Она толкнула его еще раз, на этот раз сильнее. Он по-прежнему не шевелился. Она согнула его, теперь уже двумя руками. Он слегка покачнулся, но когда она убрала руки, вернулся в прежнее положение.

Вот так. Ребенок умер. Она больше не была матерью.

Эстер почувствовала что-то внутри, какую-то боль, как будто из нее вынули что-то такое, чего уже никогда не восстановишь. Это чувство вызвало воспоминание о другом, старом, но очень похожем ощущении того, что из ее тела что-то забрали. Вырезали из нее. Она пыталась не вспоминать об этом, боролась против того, чтобы это возвращалось в ее сознание. Безуспешно. Она годами старалась не пускать это в свою голову, потому что, когда это чувство охватывало ее, она не могла с ним справиться и оно погружало ее в глубокую депрессию, которая могла затянуться на несколько дней и даже недель. Она просто апатично слонялась по дому, ничего не делая, не готовя еду, и только плакала о том, что потеряла. И от этого не было никакого лекарства. Она просто должна была это перетерпеть.

Она боролась с этим снова и снова. Лежа на кровати, опустив руки между колен, она крепко сжимала их бедрами и раскачивалась вперед и назад.

— Нет… нет… не возвращайся, все хорошо. Все должно быть хорошо…

Ничего не помогало. Воспоминания, которые долгое время подавлялись, были уже опять здесь. Снова она чувствовала, как ее пронзает чувство вины, боль и унижение. Как она голая медленно ползет по полу, из нее льется кровь и другие физиологические жидкости, а в ушах звоном отдаются жестокие, полные ненависти слова. И эта боль, пронизывающая все ее тело, тяжело бьющаяся в сердце. Это было больше, чем может выдержать человек. И уж точно больше, чем мог выдержать человек, которым тогда была она.

Снова в памяти всплыло, как боль и унижение привели ее в кухню. Заставили выдвинуть ящик стола. Она едва могла видеть, что делает, стекавшие ручьем слезы застилали глаза.

— Остановись… останови это…

Она по-прежнему раскачивалась на кровати, свернувшись в клубок в позе эмбриона и крепко зажав руки между бедрами. Но долго подавлявшиеся воспоминания никак не уходили, поддерживаемые видом лежащего рядом мертвого ребенка. Они никогда не прекратятся.

— О господи… нет…

Она видела, как ее рука снова открывает ящик, тянется к ножу…

— Нет…

Она еще крепче сжала руки, плотно зажмурила глаза.

— Пусть это прекратится… нет… я не хочу…

Она берет нож… Чувствует прикосновение холодного и острого лезвия к мягкой плоти внизу живота. И нажимает. Сначала осторожно, чтобы понять, каково это, чтобы увидеть, сможет ли выдержать такую боль…

Слов больше не было, остались только приглушенные невнятные всхлипывания.

Но что значила эта боль по сравнению с той, что бушевала у нее внутри? Она снова придавила нож, уже сильнее. Из пореза под лезвием потекла кровь. Было просто щекотно и совсем не больно. Она не могла назвать это болью. Пустяки. Ничто по сравнению с бушевавшим у нее внутри ураганом.

Она чувствовала, как ее рука опускается между ног, хватает кожу и хрящи, оттягивает их…

Новые раскачивания, новые рыдания, новые конвульсии.