Кровь бросилась мне в лицо, и я тут же сел в кресло.

Ей никогда не поверить в это даже в самых сокровенных мыслях.

…Все, что она сделала, были сплошные извинения. Она извинялась… и извинялась снова. Ей в голову не приходило, что я могу сидеть рядом с Эйнат, которая, по непонятному совпадению, проснулась в ту же минуту, как только ее мать вошла в комнату, и теперь сидела со страдальческим выражением лица, снова с остервенением расчесывая себя. Когда я рассказал жене Лазара о происшедшем, она забеспокоилась и попросила осмотреть больную опять. Тогда я пошел к себе и тут же вернулся со стетоскопом и сфигмоманометром, и сразу прощупал гладкий живот Эйнат, попытавшись понять по состоянию печени, нет ли изменений к худшему; их не было. Почки показались мне немного увеличенными, но я, решив на этой стадии не прибегать к медикаментозному вмешательству, ушел, пообещав зайти к ним к обеду.

На улице шел дождь, а потому я вскоре отказался от своих планов и вернулся в отель, прошел в номер с намерением принять душ и присоединиться к двум женщинам, заказавшим отличные итальянские блюда. На мне была рубашка, которую я выстирал, когда мы жили в Бодхгае. Несмотря на возбуждение, я пытался шутить с Эйнат, которой крепкий сон вернул на щеки румянец. Но смеялась весь вечер не она, а ее мать; видно было, что ей хорошо. Может быть, поэтому, когда зазвонил телефон и Лазар известил, что добрался благополучно, голос ее звучал ласково и нежно, и никакого раздражения в нем не было. Она расспросила его о полете и заверила, что с нами здесь тоже полный порядок. Они говорили так долго, словно не собирались встретиться снова через двадцать четыре часа. Я глядел на ее ноги, которые во время путешествия были скрыты слаксами. Ноги были очень красивыми и могли принадлежать молоденькой девочке, но выпирающий живот и полные руки портили общее впечатление. Тем не менее мое возбуждение не исчезало, не в последнюю очередь из-за внутренней нервозности, и я оставался с ними дольше, чем они ожидали.

В середине ночи я проснулся, прошел в туалет, встал перед зеркалом и попробовал рассмотреть свое отражение в темноте. Внезапно я прошептал ее имя, Дори, Дори. Как будто сам акт произнесения ее имени был частью секретного сообщения. «Это судьба, это безумие», — шептал я себе. Комната раскалилась добела, и, несмотря на высокий потолок, я чувствовал, что задыхаюсь. Я оделся и пошел вниз посмотреть, нельзя ли достать стакан молока. Но было два часа ночи, и в гостиничном баре царили покой и тишина. Даже дежурный клерк — возможно, тот же самый, что помогал мне пробраться в комнату Лазара прошедшим днем, — ушел спать в каморку, спрятанную за доской с ключами. Я пробрался через большую темную комнату, где уже стояли столы, накрытые к завтраку, и, перед тем как повернуть обратно к себе наверх, открыл дверь, ведущую в кухню, по привычке, приобретенной в то время, когда я работал по ночам в «скорой помощи»; в кухне всегда есть надежда что-нибудь найти. И действительно: огромная кухня вовсе не была погружена в темноту — в укромном уголке ее слабый свет отражался от медных кастрюль и слышался басовитый смех. Я стал пробираться мимо чистых разделочных столов и сверкающих моек. За большим обеденным столом я увидел трех человек, которые говорили по-итальянски. Они ели суп из глиняных чашек, разрисованных розовыми цветами. Это были иностранные рабочие, скорее всего, беженцы. Один из них, завидя меня, тут же поднялся и спросил, чего я хочу, — спросил он по-итальянски, дружелюбным тоном, на что я ответил на английском: «milk» — и приложил одну руку к животу, чтобы унять боль, терзавшую меня с той минуты, когда я внезапно влюбился, в то же время другой рукой я поднял воображаемый стакан, поднес его к губам и показал, что выпил до дна. Он сразу все понял и объяснил ситуацию остальным на их языке, после чего отправился к холодильнику и налил мне стакан молока. И тогда я увидел, что рядом с гигантским рефрижератором, который урчал, словно взлетающий самолет, сидит маленькая девочка, похожая на ребенка из приюта; она смотрела на экран маленького телевизора. А рядом с ней тощий мужчина в очках, выглядевший очень болезненно, сидел и листал школьную тетрадь для домашних заданий.

Лазар получил специальное разрешение, подкрепленное медицинским заключением, которое позволяло ему встретить нас в зале для прибытия немедленно после прохождения паспортного контроля. Еще до того, как его увидели дочь и жена, я заметил его коренастую широкоплечую фигуру в мокром дождевике; он стоял возле охранника в конце ограждения, тревожно разглядывая прибывающую с разных рейсов публику, — похоже, он и в самом деле испытывал сомнения в том, сумеем ли мы добраться домой без его помощи. Рядом с ним, промокший насквозь и длинноволосый, с рассеянным выражением на лице, стоял его сын, которого жена Лазара поспешила прижать к груди, как если бы это был больной ребенок, которого нужно отвести домой. Но Лазар не собирался позволять кому бы то ни было тратить время на объятия и поцелуи. Он вручил своему сыну большой черный зонт и поручил ему позаботиться о сестре, укутанной в плащ, и отвести ее прямо в машину, пока сам он, захватив свободную тележку, начал укладывать на нее багаж.

— Подождите, — успевал вещать он при этом, — подождите… Когда окажетесь снаружи, запроситесь обратно в Индию.

— Нужно ли было на самом деле так торопиться с возвращением? — спросила его жена, в голосе которой я различил следы еще не изжитого до конца гнева на мужа, посмевшего оставить ее на целых двадцать четыре часа.

— Не только нужно, но и необходимо, — отвечал он с торжествующей улыбкой, а когда встретился с моим мрачным взглядом, весело воскликнул: — Да вы не беспокойтесь, ваши родители тоже здесь. Они ожидают вас снаружи.

— Мои родители? — я был поражен. — С какой стати?

Лазар был захвачен врасплох.

— С какой стати? Я не знаю. Я полагал, что вы не должны добираться до дома под дождем… так мне казалось. Моя секретарша дозвонилась до них утром, и они обещали приехать и забрать вас в Иерусалим.

Но я не хотел сейчас отправляться в Иерусалим, несмотря на то, что там я оставил свою «хонду»; я хотел остаться в Тель-Авиве и объявиться в больнице как можно раньше.

Лазар сдержал свое слово — все путешествие заняло ровно две недели, и здесь, рядом с багажным конвейером, вхолостую уже вращающимся вокруг своей оси, продолжительность нашего отсутствия предстала передо мною в своих истинных пропорциях. Поэтому я испугался, что во время, пока нас не было, мое плачевное положение только ухудшилось.

— Удалось ли вам рассказать Хишину о том, что с нами случилось? — спросил я, страшно желая узнать, что именно сказал Хишин по поводу проведенного мною переливания крови в Варанаси.

— Нет, — сказал Лазар, обнимая жену за плечи, как если бы пытался утихомирить ее. — Хишина нет в стране; несколько дней тому назад он отправился в Париж. Вот почему сейчас он не с нами. Он посвятил меня в детали. Ничего, ничего… и без него мы управились неплохо. — И он самодовольно улыбнулся нам, как бы распределяя поровну между всеми тремя врачебную ответственность.