Он сел и просто смотрел на меня, готовый вот-вот рассмеяться.

Когда мне плохо, я тоже смеюсь.

— Не хочешь купить мою машину?

— Это то, зачем ты меня сюда позвал?

— С ума сошла? Нет, просто спросил. Все-таки Mazda 6, пробег маленький. И потом, тебе я смогу ее почти подарить…

— Скидка десять процентов?

— Язва.

— Нет, пока гастрит. Как Жанна?

— Не знаю. В целом мы с ней порознь сейчас. Мутит с каким-то владельцем чего-то там ОАО. Ты же не хочешь о ней говорить.

— А ты?

* * *

— Не хочешь — не отвечай. — Я пристально смотрела в его глаза.

И все-таки мы можем сто раз на дню врать себе, что друг друга не знаем.

И вот сейчас стало страшно за почти семь лет этого притворства, за столько упущенного времени, когда мы чего-то боялись, все время оттягивали момент искренности. Искали нужного стечения предлагаемых обстоятельств. Отворачивались, засыпая. Отклоняли вызовы и играли, прекрасно осознавая, что завтра так и останется завтра и минута абсолютного открытия так и не наступит.

Романович молчал. Если через несколько дней какая-то груда железа умчит его за тысячи километров, это никак не изменит того, как мы общались, стоя рука об руку и держа расстояние между собой в сорок тысяч километров. И что бы я сейчас ни сказала, это уже не важно. Потому как иначе будет больнее. И еще больше сдавит грудь. Все-таки мы где-то немного и местами понимаем друг друга. И тогда не надо слов, не надо сжимать костяшки пальцев, чтобы цепями молчания повязать этот воздух, липкий от мерзости бытового и красоты нашего момента, чтобы опять заполнить его доверием к теплу нежных слов. И надо было что-то сказать о себе, чтобы он запомнил меня в момент последней встречи.

— Я в следующем году буду к Соловьеву во ВГИК поступать.

— И зачем тебе все это надо?

— Не знаю, наверное, есть что сказать. Да и вообще, кто кроме меня поедет покорять «Уорнер Бразерс»?

Я рассмеялась то ли над собственной самонадеянностью, то ли над казусностью ситуации.

— Я тебе писала, звонила. Ты не отвечал.

— Да какая теперь разница.

Он говорит, что мне не верит. Но как можно не верить человеку, ответ которого ты знаешь наперед того, как поставил вопросительный знак в конце предложения? Легко. Оказывается. У нас не было шансов — те, что были даны, Романович подарил Жанне в виде машины, я всунула в руки работе и мелкому флирту, никто из нас не решился задать сакраментальный вопрос «А ты любишь?», боялись получить ответ «нет», но еще более «да», потому что тогда надо было бы что-то менять, кого-то бросать и действовать, а каждому из нас до поры до времени было комфортнее сидеть на месте в тягостном ожидании звонка. Действительно, что говорить — случайный секс не длится несколько лет, но вот мы пропустили тот момент, когда надо было ставить все точки на цифре 7, а нам больше нравились закорючки и бесконечные знаки препинания. Я ставила точку, он ставил точку, а потом случай текущей ручкой обращал все это в многоточие. Мы не были готовы к сотрудничеству в прояснении ситуации, а, может, Романовичу было глубоко наплевать на меня. В конце концов, он был с Жанной, а не со мной, и, расставшись с ней, предпочел мне столицу вин и духов. Такова жизнь.

Мы долго говорили о Жанне и Кирилле, о том, сколько гадостей натворили, больше молчали и обсуждали старых друзей. Меньше ели заказанный как воспоминательный раритет «Цезарь», а больше глотками осушали чашки с фруктовым чаем. И где-то между этими глотками и были воспоминания, поставившие прошлое выше и значимее настоящего, потому как через минуту НАС уже не будет. Никогда.

Он в последний раз вез меня домой. Мы разворачивались на Новинском, и он отдал мне диск, без надписей, рецензий и аннотаций. А это значило, что завтра он уже будет в других часовых поясах.

И «наши самолеты в небе разминутся»[14]…

В машине играла Robert Miles «Children» и кондиционер морозил воздушными струями. Те щекотали нос. Телу было до противного приятно. И холодно. Я рассказывала, как пыталась приготовить ванну в электрическом чайнике — не вышло. И, как всегда, не менее грустной мелодией запел мой белый телефон.

— Когда ты рядом, у меня постоянно звонит телефон. Тебе не кажется, что это какой-то знак? — копаясь в сумке под кодовым названием «Бермудский треугольник», спросила я Алека.

Метромост, полночь, огни, душный запах тополей и фреона.

— Я еду сзади тебя, остановись! — сказал в трубку, может, пьяный, а может, нанюхавшийся Макс.

— Алек, не поворачивай, езжай дальше, и если что — еще быстрее.

— Что такое, можешь объяснить?

Романович был почти раллист, ездил умело и быстро.

Мы обогнали в шахматном порядке несколько впереди идущих машин. Последний раз мы так гоняли на стрит рэйсинге[15]в 2003 году, когда надо было за два часа отметиться во всех детских садах сначала Зеленограда, а потом СЗАО. Руководствуясь азартом, мы превышали допустимую скорость в три раза, давали волю беспечности, смазывали границу дозволенного. И выиграли бутылку шампанского «Асти Мартини» за риск. А потом пили из пластиковых стаканчиков прямо за рулем. И снова гнали, иногда расплачиваясь с гибэдэдэшниками, ведь их хлеб — наши штрафы. Еще чуть-чуть, и они будут принимать кредитные карты к оплате. Поверьте.

Телефон зазвонил опять.

— Хочешь поиграть? Ты первая девятнадцатилетняя девочка, которая решилась на это. Уважаю. За это уважаю, — тут трубку перехватила сестра:

— Маш, остановись, поговорить надо! Ты пойми — он просто боялся, что на него лягут подозрения из-за наследства! Никто никого не убивал. Это твое больное воображение.

Я опять скинула, с каждой секундой мы ехали все быстрее и быстрее. Я повернулась к Алеку и посмотрела на него кукольными глазами. Беззвучно игнорируя его незаданный агрессивным тоном вопрос: «Что за херня?»

И сзади были номера. И слева было недоумение.

— Это тот, с кем ты спала и кого ты не стала читать? — он поднял левую бровь и скривил губы, поглядывая на мои трясущиеся руки.

— Какая теперь разница?

— Разница большая. Я могу остановить машину, — он держал руку в готовности осуществить переключение с пятой на первую…

— Какой ответ тебе нужен, чтобы ты нажал на газ?

— Честный.

Алек отпускал газ. Я следила за его коленкой. Миллиметр за миллиметром… Еще немного, и он нажмет на тормоз. Совсем чуть-чуть.