– Да.

– Мама знала, где я, и сказала: «Стреляйте».

– Да, говори, говори еще. Выговаривайся, – подбодрила ее я.

– Я провела в норе много дней. Когда я смотрела вверх, небо было в крови.

– А что ты сделала потом?

– Я побежала к твоей маме. Что еще я могла сделать? Куда еще мне было идти? Она меня напоила-накормила и уложила в твою постель.

Я притянула Марию к себе.

– Здесь такая холодная земля, – сказала она.

– Да, здесь даже солнце холодное.

В этот миг с неба вдруг посыпалась стеклянная пыль. Звездная пыль.

Все запрокинули головы.

Говор смолк.

Дети подставляли ладошки и ловили сверкающие кристаллы. Земля и все поверхности покрылись стеклянным снегом.

Вулкан Попокатепетль кинул на нашу тюрьму облако пепла.

Во двор вышла одна из старших надзирательниц и объявила, что посетители должны покинуть тюрьму, а заключенные – зайти в помещение. В вулканическом пепле были микроскопические осколки, которые могли повредить легкие и глаза.

Мы с Марией поднялись. Наши черные волосы стали пепельно-серыми.

– Ты знала, что Паула родила дочку? От Макклейна.

– Нет.

– Майк застрелил малышку Паулы. Я была в тот день с ним. И Макклейна застрелил.

Мария зажала рот ладонью. Этим жестом она когда-то прикрывала заячью губу. Даже после операции ей хотелось прятать свое рассеченное пополам лицо.

– Они нас найдут, – прошептала она сквозь заслонку пальцев.

Ее тело затряслось.

– Я сидела в машине Майка, – объяснила я. – Я не знала. Внутрь я не входила.

– А девочку видела?

– Я видела ее платьица. А где мама?

– Она в Мехико. Оформляет бумаги. Тебе нет восемнадцати. Ты не должна здесь находиться.

– Меня на год переведут в тюрьму для несовершеннолетних преступников, а потом вернут сюда. Я все уже разузнала. Порядок такой, Мария.

– Тебя завтра освободят. Твоя мама не допустит, чтобы ее чадо чахло за решеткой, как дикий попугай в клетке. Так она сказала. Этими самыми словами.

– Где она?

– В гостинице. Она велела передать тебе, что любовь – это не чувство. Это жертва.

– Да.

– Завтра увидимся.

– Да.

– Держись в тени. В бучи не ввязывайся. Будь осторожна.

– До встречи.

– Вот, возьми мыло.

– Можешь мне еще что-нибудь дать?

– Что?

– Дай свои сережки.

В ушах у Марии торчали гвоздики с пластмассовыми жемчужинками. Она, чудо мое, даже не поинтересовалась, для чего они мне понадобились. Мария от роду была такая. Никогда не допытывалась зачем да почему: надо, значит, надо.

Она сняла сережки, положила их мне на ладонь и произнесла:

– До завтра.

Я проследила за тем, как Мария прокладывает себе путь к выходу через скопление разбойниц и убийц.

Она шла в мерцании стеклянного снега.

Вечером я подарила сережки Луне.

– Спасибо, – поблагодарила она. – А ты мозги не выворачивай, знаешь, не пытайся вникать в то, чего ты насмотрелась в тюрьме.

– Кто бы подумал, что боги такие злыдни!

Это были слова, которыми встретила меня мама. На ответ она не рассчитывала.

Ступив за порог тюрьмы, я оказалась не среди деревьев, не среди цветов, а посреди настила из выкинутого тряпья, словно сросшегося с землей. Я шла по бежевым и синим штанам и фуфайкам, сорванным с истосковавшихся по человеческой одежде тел и брошенным на улице.

Почти на всех поверхностях еще лежал вулканический пепел, и на стеклянной пыли пропечатывались наши следы.

Мама вручила мне красный свитер. Я стянула замызганную фуфайку, добытую для меня Луной, и шваркнула ее наземь, где она стала частью сине-бежевого лоскутного одеяла.

У тюремной парковки нас с мамой ждало такси. В нем сидела Мария. Мы залезли к ней на заднее сиденье. Я села посередке. Мария обвила меня рукой.

– На Южный автовокзал, – сказала мама водителю. – Снимай эти шлепки.

Она вытащила из сумки пару теннисных туфель, нагнулась и разула меня, как маленького ребенка. Потом вышвырнула шлепки за окно, словно это были конфетные бумажки.

– Куда мы едем, мам?

– Я собираюсь перемыть в Штатах все тарелки, – ответила мама.

– Нам нельзя задерживаться в Мехико, – сказала Мария. – Ты сегодня должна объявиться в социальном центре, и они, наверное, определят тебя в интернат для несовершеннолетних правонарушителей.

– А как только тебе исполнится восемнадцать, тебя сунут обратно в этот вонючий тюремный загон, – добавила мама.

Я вспомнила жуткие Лунины истории о людях, пытавшихся перебраться в Соединенные Штаты. Мне живо представилось, как мы с мамой и Марией плывем через реку.

– Шиш им! Я «Звуки музыки»[17] зря, что ли, смотрела?! – воскликнула мама. – Так все и будет.

Мария поддакнула.

– Мы уедем в США, и я займусь там мытьем тарелок. Буду их драить, отмывать от мясной крови и от глазури с тортов. Ты устроишься няней в семью. Вы с Марией расчудесно можете работать нянями. И мы никогда никому не скажем, откуда явились.

Мария поддакнула.

– А знаете почему?

– Почему? – спросила я.

– Мы будем молчать о том, откуда явились. Это просто. Это очень просто, потому что никто никогда не спросит.

– Мамуль, – сказала я. – У меня есть для тебя подарок. Я украла для тебя одну вещь.

Я разжала кулак, сняла бриллиантовое кольцо и отдала его маме. Она молча его оглядела и молча надела на палец.

– Ты влюбила меня в мою руку, – произнесла она.

– Красотища! – выдохнула Мария.

– Кто-то набросил на нашу землю сеть, и мы в нее попались, – заключила мама.

Пока мы катили по городским улицам в потоке машин и мареве выхлопных газов, я наблюдала за тем, как мама, не отрывая глаз от кольца, поглаживает большой бриллиант пальцем.

Дворники, завязав рты носовыми платками, сметали с проспекта пепел. Они ссыпали его в огромные черные мусорные мешки. Горы этих мешков, похожих на валуны, возвышались на каждом углу.