На планерке я говорю об этом редактору:

— По-моему, не обязательно каждое письмо печатать в двух экземплярах. Есть такие письма, которые должны быть написаны от руки, а на карточке можно сделать пометку — «отвечено лично».

— Опять вы со своими фантазиями, Савельева, — морщится редактор, — будет проверка, и как мы узнаем, что вы там понаписали в «отвечено лично»… — Он глядит на меня черными пронзительными глазами и, как закоренелой двоечнице, которой ничего не объяснишь, а можно только вдолбить, тягостным голосом произносит: — Запомните, Савельева, письмо из редакции — это документ.

— …государственной важности, — шепчет мне сидящий рядом Генка, — тупица ты, Савельева, но мила.

Генка в меня влюблен. Может быть, это и не так, но я считаю, что влюблен, и это помогает мне жить. Наши столы в отделе стоят напротив. Когда Генка курит, повернувшись к окну, я поглядываю на него и говорю себе: «Он сейчас думает обо мне. И возможно, даже страдает». На планерках он смешит меня: «Савельева, ты щеки свеклой красишь?» Я хихикаю, щеки у меня розовые сами по себе. Редактор глядит на меня укоризненно, мой смех в его глазах — признак все той же тупости. Как ему объяснить, что смешат меня не Генкины слова, просто радостно, что Генка разглядывает мое лицо, радостно и смешно. «Савельева, когда ты смеешься, у тебя профиль как у деформированной брюквы». У меня готов ответ Генке: «Откуда такие познания в овощах?», но сказать ни слова не могу — смеюсь… Взгляд редактора становится отчаянным. Под таким взглядом ждешь, что он рявкнет что-нибудь оглушительное, но нет — вздыхает и говорит тихо:

— Подождем, товарищи.

Все ждут. Я с пылающим от смеха лицом покидаю кабинет редактора. В приемной машинистка Наташа отрывается от машинки и глядит на меня круглыми от удивления глазами. Желтые в густых черных ресничках изумленные глаза. Тонкие прекрасные руки.

— Ты красавица, Наташа, — говорю я ей, — редкостная красавица.

Лицо Наташи вспыхивает румянцем.

— Вас удалили?

— Зачем такое серьезное слово «удалили»? Надо называть все своими именами. Нет, меня не выгнали. Я сама ушла.

Наташа отводит от меня изумленный взор и задумывается, она не может думать обо мне плохо: о человеке, который назвал тебя красавицей, невозможно думать плохо. Я выхожу в коридор. «Смейся, — говорю я себе, — хохочи от души. Это же так смешно — смеющаяся идиотка с профилем деформированной брюквы». Но смеха нет и радости нет. И злости на Генку тоже нет, хотя виноват во всем он. Сейчас вернется в отдел, скажет мимоходом: «Савельева, это был последний всплеск твоего интеллекта», и тут же напустит на себя серьезность, мол, а сейчас протри глаза и вспомни, кто ты и кто я. Он — заведующий отделом, мне надо об этом напомнить, чтобы не зарывалась и держала дистанцию. Иногда он напоминает и о том, что попала я в редакцию только благодаря его глупости и он не уверен, получится ли из меня когда-нибудь настоящий журналист.

— Генка, — говорю я, когда возникает такой разговор, — что из меня получится — поживем-увидим, а из тебя уже получился симпатичный нытик.

Иногда я и сама вспоминаю про Генкину глупость. До нее все в моей жизни было ясно и понятно: диплом культпросветшколы, Дворец культуры, и я — новенькая заведующая детским сектором. Комнаты с табличками на дверях: «Студия хореографии», «Школа вокала», «Театр чтеца-декламатора». Ошалеть можно было от этих великосветских табличек. Прихожу на репетицию в студию хореографии. Длинноногие девочки в белых балахончиках танцуют гавот.

— Что они все такие тощие? — спрашиваю после занятий руководительницу студии.

— Специальный отбор. Хореография — это искусство, которое требует определенных физических данных.

И так за каждой дверью — дети по специальному отбору. Выступаю на собрании сектора:

— А что же делать детям без данных? Собак гонять? Длинные ноги танцуют гавот, а короткие гоняются за собаками.

Большой поднялся шум.

— Какие собаки?! Почему собаки?!

Я им тогда ничего не могла вразумительно объяснить, потом всю ночь думала и писала. Получилась статья.

Генка, Генка, если бы знать, действительно ли в твоем письме была глупость? «Уважаемая товарищ Савельева! Прошу Вас прийти в редакцию во вторник во второй половине дня. С приветом Г. Миронов». Я цитирую это письмо, когда Генка нападает на меня. «Как я тебя сразу не раскусила, ведь чистосердечно же признался, что «с приветом».

Планерка окончилась. Генка входит в отдел хмурый, не глядя на меня, садится за стол.

— Больше не буду, — говорю я ему, — ты что, оглох?

Он молчит, я тоже могу молчать сколько угодно, но только не тогда, когда назревает ссора.

— Генка, — говорю я ему заискивающим голосом, — давай вечером пойдем к моей бабке Серафиме. Это далеко, ну и что?

— Иди к редактору, — отвечает Генка, — поедешь в командировку.

Редактор смотрит на меня черными жгучими глазами, говорит усталым голосом:

— У вас есть литературные способности, Савельева, есть неожиданный, эффектный подход к теме, но не хватает глубины.

— Не хватает, — соглашаюсь я с ним, — глубину не сочинишь. Глубина — это мудрость.

Черные глаза редактора теплеют и вдруг вспыхивают таким светом, что я пугаюсь, вот так, наверное, они горели, когда он кому-то говорил: «Я люблю вас».

— Мудрость — дело наживное, стало быть, и глубина будет. Вы старайтесь, Савельева, и ведите себя… посерьезней.

Потом он берет со стола письмо. Читает его вслух. Я слушаю и чувствую, как в душе моей растет нежность к этому черноглазому немолодому человеку.

После работы мы с Генкой идет к Серафиме. Сначала идем к трамвайной остановке, пересекаем в душном переполненном вагоне город, потом шагаем по окраинным улочкам, по тропке через овраг.

— Генка, — спрашиваю я, — как бы ты жил, если бы у тебя было много-много денег?

— Не знаю, — отвечает Генка, — не думал об этом. Во всяком случае, жил бы получше, чем сейчас.

— Как получше?

— Отстань, — сердится Генка.

Серафима сидит на лавочке у ворот. Первая протягивает Генке руку. Знакомится. Пропускает его вперед, а мне понимающе улыбается: привела. От гостей она отвыкла, на лице беспокойство, снует по кухне, вызывает меня в сени.

— Может, сбегать?

— Куда?

— Ну, это… за маленькой.

— Обойдется. Не суетись. Чайник поставь и не беспокойся.

Разговор не получается. Генка разглядывает комнату, и я тоже разглядываю, как мне кажется, его глазами. Уютный мещанский дом: ковер на стене, комод, вязаные салфетки.

— Этот дом — целая история, — шепчу я Генке, — в нем жила ее старинная подруга. Перед смертью составила завещание и отписала все, что у нее было, Серафиме.

Генка пожимает