Совсем недавно мальчик Володя, учившийся неподалеку от Ташкента, из тех мест ушел на фронт. Для Антокольского было важно прикоснуться к тем местам, где только что сын на плацу печатал шаг.

Из Чистополя летела телеграмма: “Глубоко чувствую твой удар горюю вместе целую Пастернак”[175].

А еще в феврале в Чистополе умер, не дожив до года, сын Жанны Гаузнер, дочери Веры Инбер. Летом она отправилась к дочери и, проезжая через Москву из блокадного Ленинграда, узнала о гибели сына Антокольского. В Москве встретила старого друга по конструктивизму, возглавлявшего когда-то их объединение, – Илью Сельвинского. Вместе они отправились в Чистополь. Гедда Шор вспоминала:

Ее оборвал душераздирающий вопль из зала: “Мама, не надо!”[176]

В зале в президиуме сидели Исаковский, Пастернак, Сельвинский, Асеев. Вера Инбер рассказывала невиданные вещи о голоде, умирающих на улицах людях. Это выглядело неправдоподобно. Писать об этом в письмах было нельзя.

Павленко в письме, которое шло через руки, минуя цензуру, написал жене Наталье в Чистополь о том, что из Ленинграда приехал Тихонов и рассказывает ужасные истории о голоде и повальной смерти горожан. Но Павленко настоятельно просил свою жену никому об этом не рассказывать.

Тихонов, которого удалось несколько откормить и поправить в Москве, вернулся в умирающий город к своей жене, чрезвычайно мужественной женщине, поддерживавшей всех своей стойкостью. “Наш Тобрук на Неве живет сурово. В городе пустынно и прекрасно”, – осторожно писал Тихонов о Ленинграде, про который в Ташкенте ходили страшные слухи.

Елена Сергеевна Булгакова осталась на балахане в их домике на Жуковской своеобразной хранительницей домашнего очага. С ней жил младший сын, Сережа Шиловский. Старший сын, Женя, был на Западном фронте. До войны он жил в семье отца – видного генерала Е.А. Шиловского. Это было условие бывшего мужа, когда Елена Сергеевна оставила его ради Булгакова. Спустя два года после ухода Елены Сергеевны Шиловский женился на дочке Алексея Николаевича Толстого Марианне. Сергей с шести лет рос в семье Булгакова, Женя приходил в их дом на все праздники и обязательные воскресные обеды, его любовь и привязанность к матери, к брату и к Булгакову никогда не ослабевала.

Сережа в Ташкенте очень привязался к Луговскому, о чем говорят письма и открытки, которые он посылал, уже покинув Ташкент.

Оставшись в Ташкенте, Елена Сергеевна писала в Алма-Ату грустные и смешные письма.

“В большом южном городе жизнь идет открыто – во дворе, – писал в своих воспоминаниях Эдуард Бабаев. – Большие дворы Ташкента, разноязыкие, населенные множеством народа, в годы войны были настоящими Вавилонами”[179].

В такой вот Вавилон к Евгению Яковлевичу Хазину Надежда Яковлевна Мандельштам приехала со своей старенькой матерью. Хазины действительно все были очень похожи внешне; но в худобе Евгения Яковлевича было своеобразное изящество, а Надежда Яковлевна, истощенная и истерзанная несчастиями, физической работой в колхозе, и до того не очень-то привлекательная, теперь вообще стала неотличимой от брата.

В Ташкент Н.Я. Мандельштам попала не сразу. В середине сентября 1941 года она вместе с В. Я. Хазиной (матерью) выехала в эвакуацию из Калинина в Казахстан. С конца ноября 1941 года по конец июня 1942 года Н. Я. с матерью прожили в селе Михайловка Джамбульской области, 10 февраля 1942 года Борис Кузин пишет об этих событиях своей жене А. В. Апостоловой:

Мать Н. Я. к тому времени была тяжело больна. Н. Я. с матерью знали, что их сын и брат Е.Я. Хазин с женой Еленой Фрадкиной эвакуировался в Ташкент, и надеялись, что родственники вызовут их туда. Но вызов не приходил. Евгений Яковлевич писал, что у него нет возможности ни поселить, ни устроить сестру на работу в Ташкенте. В письме к Апостоловой от 8 мая 1942 года Б. Кузин с возмущением писал: