Услышав эти имена, Штрик-Штрикфельдт потянулся за платочком, чтобы утереть холодный пот.

— Нашего генерала это, будем надеяться, не коснется.

— Нашего, к счастью, нет. В этом я не сомневаюсь. Слишком уж бездарно они все это сварганили. Наш генерал в таких маневрах участвовать не стал бы. Полковник фон Ренне — тоже.

Фамилии генерала они так и не произнесли. Но оба подразумевали своего шефа, начальника отдела «Иностранные армии Востока» генерал-майора Рейнгарда Гелена. Для капитана было крайне важно, чтобы Гелен оставался вне подозрений. Ведь это он, тогда еще полковник, прикомандировал Вильфрида как одного из лучших своих разведчиков к генералу Власову, приказав поддерживать связь с ним через непосредственного начальника — полковника фон Ренне. Получается, что только генерал Гелен может подтвердить это, а следовательно, отстоять своего офицера в случае, если бы кому-то в Берлине вздумалось подозревать капитана в слишком большой привязанности к русскому генералу Власову, уже скандально известному своим непростительным вольномыслием.

А его было в чем упрекнуть: такая привязанность действительно ощущалась. Тем более что на самом деле Штрик-Штрикфельдту не приходилось доносить в разведотдел о проступках Власова, наоборот, в последние месяцы, с благословения все того же Рейнгарда Гелена, капитан только тем и занимался, что поддерживал в мятежном генерале «воинственный дух освободителя России» и, вопреки требованиям фюрера свести командующего несуществующей РОА до положения клерка для подписей листовок, старался внушать всем вокруг мысль о спасительной роли русской армии; о том, что спа-сение рейха — в стремлении свести войну на Восточном фронте к войне русских против русских. Так что упрекнуть и даже обвинить его было в чем. Представился бы случай.

— Вы все еще не закончили экзаменовать меня, капитан, и придумываете свой последний, убийственный вопрос? — напомнила о себе Хейди, кокетливо поводя кончиком языка по несколько утолщенной грубовато очерченной верхней губе.

Они сидели на террасе, примыкающей к кабинету Биленберг, в низких креслах-качалках, с бокалами вина в руках. Время было рабочее, однако Хейди не придавала этому значения. Она давно сумела подстроиться под несуровый режим тылового санатория, где каждый попавший сюда фронтовик стремился отхватить от ускользающей жизни все то последнее, что она еще способна была дать ему.

Но эти двое на фронт не собирались. Июльская жара смягчалась прохладой гор. Генерал Гольцер, проявлявший все признаки меломании, вновь прокручивал на патефоне пластинку с музыкой Вагнера. И они — капитан и Хейди — прислушивались к ней, лениво покачиваясь в обтянутых коричневатой кожей креслах-качалках, представая перед каждым, кто мог видеть их, влюбленной парой. Им обоим это казалось совершенно некстати, поскольку они так давно и настолько остыли друг к другу, что вместе проведенная некогда ночь — тайно, в одном из освободившихся «генеральских» люксов санатория — уже казалась им эротическим ореолом. Кто бы мог поверить теперь, что они потеряли не только способность ревновать, но даже интересоваться личной жизнью друг друга.

— Увы, убедился, что экзаменовать вас дальше — совершенно бессмысленное занятие. И так ясно, что о России вы знаете не больше, чем о Новой Каледонии.

— Где это? — простодушно поинтересовалась Хейди, игриво по-морщившись.

— Восточнее Австралии, если я верно сориентировался в Океании.

— Вот видите. Попробовала бы я после этого не согласиться с вами, — продолжала повиливать кончиком языка Хейди. С годами она не менялась. Эта женщина принадлежала к тем людям, которым удобно — чтобы не сказать уютно — было всю жизнь оставаться в своих полубеззаботных шестнадцати. — Но заметьте: моих познаний вполне достаточно, чтобы понимать, что Россия — огромная империя, способная со временем властвовать над всем миром. Если только найдется человек, которому удастся поднять ее с колен полукрепостного-полуболыпевистского рабства. Как это ни странно, большую часть вчерашнего вечера я провела над картой мира.

Капитан загадочно ухмыльнулся.

— Напрасно, — упрекнула его Хейди.

— Но я не по поводу карты.

— По поводу командующего Русской Освободительной Армией — тем более. Я прекрасно помню, что Власову пришлось повоевать еще в Гражданскую. Что он — один из самых молодых русских генералов. И что его очень высоко ценил Сталин, пытавшийся даже спасти его. И все это — из ваших уроков, капитан.

— Поверьте, я зауважал вас, Хейди. А что касается Власова... Когда в декабре 1941-го его 20-й армии, вместе с 16-й армией генерала Рокоссовского, удалось прорвать блокаду Москвы и значительно потеснить наши войска, Сталин наградил его орденом и повысил до генерал-лейтенанта. Не знаю, правда ли, но ходят слухи, что, после поражения армии Власова под Волховом, Сталин предложил Власову самолет, на котором его должны были доставить в Москву. Но генерал отказался, заявив, что предпочитает разделить участь своих солдат.

— То есть в России он все же был довольно популярным? Почти как Наполеон в начале своей генеральской карьеры?

— До сих пор генералов в России делили на тех, кого Сталин уже расстрелял или сослал в Сибирь, и тех, кто каким-то чудом уцелел. Власов относился к тем, кто не только уцелел, но и сделал при диктаторе Сталине неплохую карьеру. Вопрос в том, свидетельствует ли этот факт в пользу Власова.

Хейди почему-то недовольно поморщилась. Штрик-Штрик-фельдта это удивило. Ему-то казалось, что замечания, которые он высказывает, вполне по теме.

— Вы уходите от главного вопроса, который интересует меня.

Капитан взглянул на лечебный корпус санатория. В эти минуты в одном из его залов генерал Власов принимал лечебную ванну, после которой должен явиться сюда. Штрик-Штрикфельдту не хотелось, чтобы командующий заставал их вместе. Хейди должна была стать тем человеком, который бы соединял их, умиротворяя при этом генерала перед лицом исходящей из Берлина неопределенности.

Давая благословение капитану на это знакомство, генерал Гелен улыбнулся своей сургучной улыбкой и вполголоса произнес:

— Чем больше Власов будет погрязать в любовных сетях нашей вдовушки, тем меньше будет возмущаться творящейся против него здесь, в Германии, несправедливостью. Подумывая о женитьбе на германке, он станет подумывать и о том, как бы самому постепенно «германизироваться»[20].

— Когда невозможно изменить обстоятельства, следует изменить свое отношение к ним, — согласился Штрик-Штрикфельдт.

— Какой именно вопрос вдруг столь жгуче заинтересовал вас, фрау Биленберг?

— Может ли этот ваш генерал претендовать на русский трон? — решительно, жестко спросила Хейди, нервно поведя точеным миниатюрным подбородком в сторону лечебного корпуса с его сероводородными и прочими купелями. — Я имею в виду реально претендовать.