– Эй, – сказал Рэй, – у тебя тоже розовый ободок вокруг глаз. Как у Пинки.

Собачка, услышав своё имя, завозилась на диване. Прямо над диваном висела картина Иды – пляж, мужские спины, шеи, плечи. И ни одной женщины.

– Она не слишком любит женщин, но ты ей, кажется, понравилась, – шепнул Рэй.

Ида пишет картины маслом, режет витражи, вдохновляет павших духом друзей. Она никогда не была замужем, у неё нет детей.

Хлопает в ладоши:

– Теперь гранд-тур! Я уже показывала вам дом?

Рэй разводит руками: нет, ну а что ты хотела? Посмотрю на тебя в девяносто пять. Или нет, не посмотрю. Сама всё увидишь. И тут же забудешь!

Мы встаём из-за стола и под предводительством Розочки вновь выходим на прежний маршрут. Ида щёлкает по носу трезвенницу Маргариту, вспоминает, как мать хотела представить её ко двору, роняет сухарики смешков, заворачивается в тень, как в покрывало. Тень сползает с плеч, день, как рассказ, движется к финалу. Розочка в отчаянии – хозяйка и гости уезжают обедать в ресторан! Коты индифферентно провожают нас до машины, и тут я вижу, что Ида садится за руль.

– О нет! – я дёргаю Рэя за руку.

– О да! – смеётся он. – Тут совсем недалеко, пусть развлечётся. Пристегнись.

Ида ведёт машину аккуратно, не то что Рэй. Она как будто продолжает резать витраж – тщательно отмеряет угол поворота, просчитывает силу давления, едет по дороге, как по стеклу.

Ресторан в деревне, куда мы приехали через десять минут (Ида не без шика припарковалась в тени грузовика), принадлежит двум братьям. Я бы сказала, это не ресторан, а столовая (девушка с колготками из девяностых смотрит на меня с уважением) – пластиковые скатерти, бумажные салфетки, вопящий телевизор. Из неожиданного – англичане за каждым столом. Здесь ещё в 1960-х сформировалась целая британская колония, и многие, как утверждает Рэй, так и не удосужились за всё это время выучить испанский язык. Лично он, к примеру, берёт уроки в Аликанте у некоего Эзры – и уже очень продвинулся. «Льего ля ора де ля комида» – «Настал час обеда».

– А я не продвинулась! – заявляет Ида, обворожительно улыбаясь одному из братьев-владельцев. Он как раз идёт к нам: раскланивается со мной, жмёт руку профессору и бережно обнимает Иду. Целует розовую щёку, гладит по голове, как ребёнка, – и с наслаждением вдыхает младенческий аромат её волос. Ида, в чём твой секрет? Обычные старики плохо пахнут: часто находиться рядом с ними – просто испытание. Я уверена, что в старости буду неимоверно гадкой старухой – что дочь будет вынуждена сдать меня в дом для престарелых, где я быстро угасну по причине несоответствия качества услуг заявленным ценам. Я не против! Но прежде хочу узнать Идин секрет.

За всеми столиками англичане едят паэлью. Жёлтый рис плоским слоем размазан по чёрным сковородам. Попадаются островки мяса – у кого-то кролик, у кого-то курица, у нас улитки. Ида ест с аппетитом, пьёт розовое вино, потом виски, потом коньяк. У неё идёт носом кровь, и тут же прибегает официант с салфетками.

– У тебя есть братья или сёстры? – спрашивает меня Ида.

Мой единственный брат умер десять лет назад, и я об этом никогда не рассказываю. Пока не рассказываешь – веришь, что он всё ещё жив. Все эти годы я вижу его в чужих машинах, в кино, в ресторанах: он жив, но не может ко мне подойти, вот и всё.

Только Иде я рассказываю правду. Рэй вытягивается в струну: мы с ним никогда не обсуждаем наши семьи.

На десерт принесли флан. Остатки паэльи официант сложил в пакет – для Розочки и котов. Прежде чем подняться из-за стола, Ида спрашивает:

– У тебя есть братья или сёстры?

* * *

Мне тяжело даётся выбор: над меню в ресторанах я сижу дольше всех (официанты засыпают, счёт оплачен, а я так ничего и не съела), растерянная женщина с охапкой одежды в руках на входе в примерочную, и она же, с пустыми руками, на выходе – это я. Муж однажды спросил, какую картину я забрала бы с выставки Рембрандта, если бы имелась такая возможность, – этот вопрос вверг меня в панику. Я долго ходила среди портретов, и они ехидно на меня смотрели, потому что я так ничего и не выбрала. Даже в шутку.

А тут – развод. Или-или, как погоны на плечах.

Ночами я подолгу не могу заснуть из-за холода – и потому что надо выбирать.

Много лет назад мы с мужем были на отдыхе и жили в гостинице, где от лифта до номера нужно было идти так долго, что хотелось взять с собой еду и книги. Коридор был бесконечным, казалось, что в конце его – зеркало. Мы шли, напряжённо всматриваясь в свои отражения, которые были людьми, идущими нам навстречу, – и в какой-то момент начинали верить, что поменяемся с ними местами, лишь только поравняемся. Бытовой Кортасар. Борхес для бедных. Другая пара, мужчина и женщина, возможно, думали о том же самом – поэтому так быстро шагали мимо, опасаясь посмотреть нам в глаза. А я оборачивалась и долго потом думала о той, чужой жизни, промелькнувшей мимо меня в секунду, как пейзаж за окном разогнавшегося поезда.

В Санта-Поле идёт дождь. Рэй пригласил меня в путешествие на остров Табарку, где живёт всего сто тридцать человек. Плыли на лодке – барке. Рифмовали: «барка-табарка». Профессор выглядел счастливым. Мы собирали странные зеленоватые камни, считали улиток, любовались морскими волнами – пышно взбитыми, как оборки на платье.

По Аликанте я гуляла одна. Здесь любят красить дома в яркие цвета, но эта яркость слегка припудренная, приглушённая. Полынные и бледно-розовые тона, блестящие плиты мостовых, надраенных трудолюбивым дождём… Повсюду пальмы, под которыми расточительно валяются горы фиников.

Ночью дул такой сильный ветер, что я боялась – вдруг вылетят стёкла.

А утром на море был полный штиль. Я долго шла по берегу – набрела на казематы гражданской войны, похожие на головы штурмовиков из «Звёздных войн», видела скелет лодки и табурет, вынесенный морем на берег.

Апельсиновые деревца на набережной покрыты лакированными листьями.

Море сияет, как шёлк.

Я купила билет на поезд в Бенидорм, потому что мне понравилось название. На билете стоит отметка – «ида и вуэльта». По-нашему— «туда и обратно».

* * *

Дочь звонит каждый вечер, но говорить нам не о чем – жизнь молодого человека важнее, объёмнее, ярче существования того, кто доживает. Но она всё равно звонит, сообщает, что сегодня была у папы. Рассказывает, что он ел. Говорит, что кот в первую неделю очень скучал – сидел в прихожей, сверлил дверь взглядом, но я так и не появилась, и он принял решение жить дальше.

Мы обе прощаемся с облегчением.

В Бенидорм ходит трамвай-метро – он заезжает в туннели, проносится по берегу моря, летит по мостам, взбирается в горы. Бенидорм красив не только названием: на пляжах, как деревья, растут небоскрёбы, по стволам пальм бегают белки, а из фонтанов пьют воду белые голуби.

Я рассказывала о белых голубях в Мурсии за обедом с Идой и Рэем.