Друзья поселились вместе и с новой энергией продолжили работу над изданиями Вольной русской типографии. Русское правительство через несколько лет ответило приказанием прибыть в Россию, но Огарев отказался: «Я возвращусь, – писал он, – когда отсутствие административного насилия, гласность суда и возможная свобода печати – обеспечат личность и слово. Я возвращусь – не по вызову III-го отделения, а потому что Вы сами, государь, признаете необходимость свободного въезда в Россию всем истинным сынам ее». Этого, конечно, император допустить не мог – только через почти полтора столетия слова Огарева сбылись и на родину смогли свободно возвратиться русские изгнанники.

Но годы жизни Огарева в эмиграции были наполнены не только интенсивной работой, но и тяжелыми личными переживаниями.

Его жена, человек неуравновешенный (она сама признавалась: «на моей жизни лежит печать проклятия, я это знаю, я это чувствую, не дано мне провести жизнь спокойно и ясно, все чистые светлые радости не для меня; но может быть это справедливо, за безумие, за дерзость требований, желаний, жизнь вправе наказывать»[141]) страстно увлеклась Герценом, который сам не противился ей. Между троими завязались странные и трагические отношения, которые доставили им много страданий: «Господи, сколько времени, жизни, идей, сил пошло на этот внутренний раздор и бой!» – писал Герцен[142].

Огарев признавался: «Оскорбленный и замученный, я не знал куда деваться…» Он уходил из дома, часами бродил по улицам Лондона и в одну из таких прогулок встретил человека, ставшего его терпеливым, верным, истинным другом.

Летом 1859 г. Огарев сблизился с «женщиной улицы» Мэри Сазерленд, простой англичанкой. Ей было тогда около 27 лет, Огареву – 46. Н. А. Тучкова писала, что Огарев «встретился с ней в одном из лондонских кабачков, он был не совсем трезвый, познакомился с ней и не имел силы прервать эту ненужную близость, потом привык и подчинился». С ее точки зрения близость была «ненужной», но сам Огарев писал: «Наконец, я нашел опять то теплое, благородное и чистое существо, которое я знал прежде. Все усилия употреблю поддержать, поставить на настоящую высоту, на наш уровень – и надеюсь, может быть, и верю?»[143].

Стремясь разобраться в мотивах, которые влекли его к этой женщине, а ее – к нему, он так излагал свои соображения в письме к другу: «Дал ли я погибшему, но милому созданию моей нежностью повод к дружелюбному чувству, моим обращением с ней и с ее ребенком, которого она раз привозила мне показать, или дал ей этим повод думать, что я как-нибудь да пристрою ее с ребенком, и она ухватилась за эту доску спасения, – я и сам не разберу. Знаю только, что мне и страшно, и больно, и хорошо, и стыдно. Между тем мы стали видеться почти ежедневно; это сделалось для меня какой-то горько-сладкой необходимостью… Как тут быть? Что тут делать? Черт знает! Ум мешается. Сон нейдет. Бывают страшно тяжелые минуты»[144].

В 1875 г. Огарев переехал в Гринвич в дом неподалеку от тенистого парка, который стал любимым местом его отдыха. «Вот где я поселился, – писал Огарев. – Тихо и светло, похоже на деревню и близко к Лондону»[145].

Дом, где жил и скончался Огарев, сохранился. Он стоит поблизости от парка, на улице Эшбернам-плейс (Ashburnham Place), под номером 35. Эта небольшая улица с невысокими домами находится недалеко от железнодорожной станции «Гринвич», к югу от нее. Об этой улице он упоминал в одном из стихотворений.

Ученица П. Л. Лаврова[146] А. Баулер, побывавшая вместе со своим учителем на гринвичской квартире Огарева ранней весной 1877 г., так позднее рассказывала о этом посещении в своих воспоминаниях: «Стук классического молотка английской входной двери прозвучал четко и гулко… Горничная в беленьком фартучке, в беленьком чепчике, чистая и припомаженная, отворила дверь. В небольшой передней горел газ… В гостиной… нас встретила англичанка; но она была небольшого роста, темноволосая, менее угловатая и уверенная в манерах, чем обыкновенно бывают англичанки…» Это была Мэри Сазерленд, которая ввела гостей в кабинет. «Навстречу нам, – продолжала мемуаристка, – шел нетвердыми шагами небольшой старичок в синем, просторном пиджаке и протягивал Петру Лавровичу две дрожащие руки. Лавров представил меня…

– Очень рад, очень рад… – говорил дрожащий глухой голос, и старичок бессильно и судорожно жал мою руку. Мы все сели около большого стола, который стоял посреди комнаты… Прямо передо мною, на стене, висел большой портрет Белинского, и его лицо острое и жесткое, как из гранита высеченное, смотрело смело, в нем была мощь, вера… Как раз за Огаревым, в углу комнаты, на невысокой подставке помещался портрет Герцена в гробу…» Пока посетители оставались одни в небольшой по-английски уютной гостиной, они успели рассмотреть на ее стенах еще портреты Герцена, Грановского, Станкевича… Расставаясь со своими гостями, поэт-изгнанник дружелюбно проводил их до передней. «Еще и сейчас вижу его хрупкую фигуру, освещенную сверху газовым рожком, его неуверенный прощальный жест», – заключала А. Баулер[147].

Мэри внимательно следила за Огаревым, ухаживала за ним, вела хозяйство. Как вспоминала его давний друг Татьяна Пассек, посетившая его в июле 1873 г., «Я нашла, что он [Огарев] состарился и очень опустился; но прежняя магнитность и кротость, даже что-то юное еще сохранились в его прекрасных глазах… Вскоре прибежали к нам простодушная Мери и юноша Генри. На лицах их сияла радость, как бы при свидании со старым другом. Тотчас раскрыли двери балкона, придвинули к нему стол с чистейшей скатертью, явился кофе, сливки, хлеб. Мери заботливо хлопотала и, добродушно улыбаясь, бросала на меня ласковые взоры»[148].

Огарев посвятил своей верной подруге эти строки:

Почти двадцать лет Мэри провела рядом с Огаревым и она же проводила его в последний путь. Он скончался после того, как упал в припадке падучей болезни и сломал позвоночник. Последней его записью в дневнике было: «Сейчас видел во сне, что я вернулся в Россию и приехал домой к себе в деревню… Я проснулся совершенно довольный моим сном, а Гринвич увидал озаренным блестящим солнцем и под ясным небом, каких давно не припомню». Умер он 12 июня (31 мая) 1877 г. и был похоронен на кладбище в Гринвиче (Shooters Hill). «Место я сама выбрала на кладбище, – писала дочь Герцена Наталья, – гора и свободный, хороший вид во все стороны»[150]. Если на сохранившейся фотографии, где рядом с могилой Огарева сидит Мэри, до горизонта простирается поле, то теперь кладбище существенно, по сравнению с тем временем, заселилось, но далекие виды еще остались.