Затем все общество перекочевало в уютную залу сельской гостиницы. Здесь мы расположились перед очагом вокруг просторного стола из сосновых досок. Чем дальше, тем больше восхищения вызывали у меня собеседники, я и не подозревал, что на земле сохранились такие колоритные характеры. Рядом со мной сидел невысокий мужчина в мешковатой визитке и черной фуражке яхтсмена. Он важно кивал всем присутствующим и задумчиво расчесывал свои топорщащиеся седые усы мундштуком трубки. Как выяснилось, он много лет провел в море (отсюда и форменная фуражка), и сей факт давал ему основания претендовать на роль оракула во всем, что касалось жизни за пределами Килбархана. Тут были тощие угловатые старики — седобородые, но с пронзительными голубыми глазами. Были и медлительные увальни сельской наружности, способные своими однообразными «ну да» и «да нет» кого угодно довести до отчаяния. На фоне этого сборища Уильям Мейкл выглядел неприлично молодым, почти подростком.

Старый Джон Борланд изложил нам свои политические взгляды. Он заявил, что никогда еще консервативные речи не заканчивались в Килбархане, хотя многие из них начинались здесь. Борланд продемонстрировал столь пламенный радикализм, что посрамил бы самого Железного герцога Веллингтона. Мне даже показалось в какой-то миг, что сквозь его вдохновенные речи пробивается гул разгневанной толпы, спровоцированной биллем о реформе. Но нет, все присутствующие одобрительно кивали, и я подумал: если наш отечественный радикализм достаточно долго выдерживать, он превратится в весьма плодотворный консерватизм. Очередная смена напитков, очевидно, сбила настрой Джона Борланда, и он резко сменил тему разговора. Прихлебывая из своего стакана, он поведал мне, что ему стукнуло — ни много ни мало — сто двадцать лет.

— Да-да, сэр, — важно кивал он, — я старше любого ирландца на земле. Посудите сами: тридцать лет я трудился ткачом и еще тридцать фонарщиком — в сумме шестьдесят. Затем по тридцать лет я был сельским почтальоном и капитаном пожарной команды — это еще шестьдесят!

Борланд победоносно взглянул на меня и азартно хлопнул по столешнице:

— Так что сами можете подсчитать. Сто двадцать лет, и никак не меньше!

Его тирада вызвала взрыв дружного смеха, и в залу вошел молодой человек в фартуке, чтобы снова наполнить наши кружки и стаканы.

Беседа становилась все более шумной и несвязной. Подчас она принимала и вовсе забавный оборот. Маленький тихий старичок в фуражке яхт-клуба все порывался мне что-то рассказать, но всякий раз, когда он нагибался и тянул меня за рукав, кто-то вмешивался и прерывал наше общение. Старичок недовольно морщился и вновь принимался расчесывать свои седые усы. Уильям ударился в социологические рассуждения, в Джоне проснулся шотландский патриотизм, что вызвало немедленный отклик у компании… В воздухе витал дух любви и единения. Все просто источали добродушие и дружелюбие. Казалось, вот-вот наступит тот кульминационный момент, когда, как в былые времена, кто-нибудь выхватит нож и воткнет его в своего соседа. По счастью, закон — в лице все того же молодого человека — положил конец нашей вечеринке и обязал всех покинуть помещение. После короткой уличной сцены прощания (когда все уверяли друг друга в любви и желали спокойной ночи) я обнаружил, что медленно бреду по улице в обществе старичка в визитке и морской фуражке. Он все еще был преисполнен желания общаться, причем немедленно. Добравшись до вершины пологого холма, он остановился и заглянул мне в лицо. Наконец-то я был в его полном распоряжении. Теперь никто не мог мне помешать выслушать его историю, но старичок почему-то медлил. Он посмотрел на меня сияющими глазами и приподнял над головой фуражку с эмблемой яхт-клуба — волосы у него были такие же серебристо — белые, как и усы. Затем произошло нечто неожиданное: старик начал отбивать ритм своей палочкой и вдруг запел высоким надтреснутым голосом:

В небесах сияли зори,

В рощах пели соловьи

Там, где с милой Энни Лори

Мы дали обет любви.

На этом месте он остановился, посмотрел себе под ноги и взмахнул в воздухе фуражкой, от чего над узкими улочками Килбархана, казалось, повеяло экзотическим океанским бризом. Затем продолжил песню, но уже понизив голос:

И в радости, и в горе,

В аду, да и в раю

За нее, за Энни Лори

Я жизнь отдам свою.

Тут старик сделал драматическую паузу, шагнул ко мне поближе и повторил угасающим, почти неслышным шепотом: «…я жизнь отдам свою».

Ну, что тут скажешь? Я молчал, хотя и чувствовал себя растроганным.

— Ну, как? Вам понравилась песня? — спросил старичок.

— Да, я слышал ее раньше.

— Доброй ночи, — оборонил он, резким движением протягивая мне руку.

Затем отвернулся и, тяжело опираясь на трость, побрел вверх по холму.

— Н-да, — вздохнули за моим плечом, — сдает старикан. Ему ведь уже за восемьдесят. А был великим путешественником, поколесил по всему белу свету.

— Он спел мне «Энни Лори».

— Вот как? Можете считать это комплиментом.

Спускаясь по залитому лунным светом холму, мы повстречали высокого, сухопарого мужчину с весьма примечательной внешностью — спокойное, умиротворенное лицо, прямой нос и коротко стриженая седая борода. Он смахивал не то на поэта, не то на святого. У меня возникло такое чувство, будто здесь, на узкой улочке Килбархана, я увидел Марка Аврелия в домотканом плаще. Под мышкой он нес объемистую стопку книг. Как выяснилось, это был Дэниел Борланд, возвращавшийся из вечерней школы. Ах, как же мне в тот миг не хватало Уильяма Орпена, дабы его гениальная кисть смогла увековечить местную знаменитость. Вы бы видели просветленное лицо Борланда, когда он задумчиво стоял в лунном свете — истинное воплощение стремления шотландского народа к знаниям. Кто-то из моих новых знакомых шепотом поведал мне, что Борланд — ботаник, орнитолог и вообще великий ученый.

— Он знает латынь, — сообщили мне в качестве последнего сногсшибательного довода.

Если смотреть на Килбархан снизу, от подножия холма, то кажется, будто городок притаился в темноте. Я шел осторожно, не спеша, чтобы (как заметил сам себе с улыбкой) «не наступить случайно на призрак Рэбба[5]».

Довольно скоро я вошел в ночной Глазго.

6

В Глазго располагается фабрика по производству волынок, которую мне давно хотелось посетить. Здешние волынки пользуются огромной популярностью, их экспортируют во все уголки мира. Если взять только три страны — Канаду, Индию и Новую Зеландию, — то в них можно насчитать больше волынок, чем во всей Шотландии.

Немного истории. Волынка — очень древний музыкальный инструмент, возможно, один из старейших в мире. Его азиатское происхождение сегодня уже считается доказанным. Наверное, именно этим объясняется тот факт, что из всех западных музыкальных инструментов на Востоке любят и признают одну лишь волынку. Как-то раз в Сахаре, неподалеку от мечети Сиди-Окба я наткнулся на черного, как уголь, нубийца, который восседал на песчаном бархане и играл на волынке. К ней были привязаны лоскутки, в которых я узнал тартану королевской ветви Стюартов. Мне доводилось слышать испанские волынки; а в некоторых отдаленных областях Италии до сих пор в ходу классический инструмент, изготовленный из натуральной овечьей кожи.