Так говорил Джон Борланд.

Я с большим удовольствием вспоминаю свой визит к последним мастерам Килбархана. Это стало одним из самых приятных впечатлений за все путешествие по Шотландии.

Меня ввели в маленький домик. Гостиная была заполнена ткацкими станками. Хотя уже наступили сумерки, все они щелкали и клацали, как сумасшедшие. Ведь, как пояснила одна из старушек, «никто из ткачей не упустит дневного света». В углу сидела седовласая женщина (большинству местных ткачих от пятидесяти до семидесяти лет) и ловко крутила колесо прялки. Выходившая из-под ее рук шерстяная нить сразу поступала на ткацкий станок подруги.

Легкий характер, добрый юмор и ненавязчивая учтивость, равно как и простота этих людей навсегда завоевали мое сердце. Они знали лишь одно — как изготавливать тартаны, которые затем перейдут в руки торговца материей. Он был их заказчиком, он же снабжал их шерстью и образцами узоров. От ткачих требовалось точно следовать полученным инструкциям: столько-то нитей зеленого цвета, столько-то — красного, белого и так далее. Проворная мастерица обычно изготавливала от семи до десяти ярдов в день. Мисс Белла Борланд — одна из самых опытных ткачих — вырабатывала по десять ярдов ежедневно. За ярд платили одиннадцать с половиной долларов или один шиллинг.

Эта цифра показалась мне непомерно малой, ведь изготовленная вручную тартана уходит по цене пятнадцать или двадцать шиллингов за ярд, а может быть, и дороже. Однако здешние ткачихи не чувствовали себя обделенными.

— Это ведь самая лучшая мериносовая шерсть, — говорили они, — знаете, какая она дорогая! И потом, у нас ведь никакой ответственности. Знай себе сиди за станком и тки…

С заметной гордостью они выложили передо мной свою продукцию — пять различных кусков материи: тартаны кланов Манро, Маккензи, Маклинов из Дуарта, кричаще-желтый тартан Бьюкененов и самый сложный из всех — Огилви.

В тот день я познакомился с Сэнди Грэем — ткачом, которому уже перевалило за восемьдесят. Заниматься своим ремеслом он начал семьдесят лет назад. Грэй стоял на Челночной улице (лучше названия не придумаешь!) и рассказывал мне, как звучал Килбархан во времена его молодости, когда в городе работало восемьсот ткацких станков. «Шум стоял от зари до зари, — говорил он. — На каждой улице было слышно клак-клак, клак-клак…»

Также мне представили и «молодежь» Килбархана в лице Уильяма Мейкла, которому только-только исполнилось пятьдесят. Пройдет не так уж много лет — ткацкие станки один за другим умолкнут, и великое историческое производство неминуемо умрет.

— Да что там и говорить-то, — вздохнул Уильям Мейкл, — беда, да и только. Посудите сами, разве сыщется другое такое ремесло! Чтобы человек зарабатывал деньги прямо на дому: сидит себе у станка, одним глазом на работу поглядывает, а другим цветочками во дворе любуется…

С Уильямом Мейклом произошло нечто странное: искусству ткать тартаны он обучился лишь после войны. Вернувшись из армии — а служил он в частях горцев Аргайла и Сатерленда, — Уильям решил приобщиться к ремеслу своих предков. На сегодняшний день он является единственным человеком в Шотландии (а, возможно, и в целом мире), кто умеет ткать две тартаны одновременно.

Его «конек» — двусторонние дорожные пледы.

С одной стороны он выводит тартану мужа, а с другой — жены. Я наблюдал Мейкла за работой: он изготавливал плед с узором Грантов, а на изнанке получалась тартана Маклинов. Могу засвидетельствовать, это исключительно сложный процесс.

— Во имя всего святого, как вы это делаете? — поинтересовался я.

— Ну, я смотрю на узор Маклина, а в уме держу Гранта.

Полагаю, это одна из самых трудных операций в ремесле ткачей.

— Наш Килбархан во многих отношениях странное место, — разоткровенничался со мною Уильям Мейкл. — К примеру, если девушка из соседнего городка выйдет замуж за уроженца Килбархана, то она так и будет до конца своих дней считаться здесь чужой. Опять же, если кто из наших девушек выйдет замуж на сторону, то никто не станет ее называть по фамилии мужа. Где-то там она может быть миссис Блейк, но когда идет по улице Килбархана, все говорят: «О, смотрите, Джанет Мур вернулась домой…»

Мне довелось выслушать из уст Уильяма Мейкла немало обличительных речей в адрес больших городов. Наверняка подобные диатрибы порадовали бы тех патриотов, которые полагают, что нация черпает свою силу не в огромных мегаполисах-космополитах, а в исконных маленьких городках и деревеньках.

— Эти большие города пьют из нас все соки, — доказывал Уильям Мейкл. — Я помню время, когда мы устраивали у себя концерты, на которых выступали наши местные килбарханцы. До двадцати человек собирались запросто — пели песни, читали стихи и все такое прочее. А сейчас? Хорошо, если один такой артист сыщется… А посмотрите, что на уме у молодых парней и девушек! Им бы только на танцульки сбежать. Или вот еще… повадились кино смотреть, ездят за этим в Глазго или Пейсли. Теперь ведь все просто — трамваи до самого холма доходят, садись и езжай. Килбархан, видите ли, уже недостаточно хорош для молодежи. Работают на стороне, развлекаются там же, сюда только спать приходят. Я так думаю, в прежние времена люди были лучше. Мы, например, любили свой город и гордились им…

И Уильям Мейкл с досадой грохнул кулаком по столу.

Меня покорило то доверие и безудержное дружелюбие, которое я обнаружил в Килбархане. Я просто не находил в себе сил расстаться с ним и уехать в Глазго. Новые друзья повели меня смотреть гордость и красу Килбархана — древний пожарный насос. Это экспонат, доложу я вам, который не стыдно выставить в музее науки Южного Кенсингтона. Насос купили сто лет назад в Лондоне, и он до сих пор работает — на радость горожанам, почти его современникам. Насос можно перевозить вручную или при помощи лошади. И, как сказали мне, если приложить побольше рук и качать как следует, то ветеран пожарного дела выдает струю высотой до макушки самого Хэбби Симпсона!

К тому времени меня уже окружала плотная толпа возбужденных старичков и старушек. Со всех сторон слышались шутки и смех. Сколько радости и беззубого веселья! Как мило они подтрунивали друг над другом, похлопывая соседа по плечу или подталкивая локтем в бок. В какой-то момент вся компания очутилась в жарко натопленной гостиной одного из домиков. Шум разбудил детвору, и над встроенными в стену кроватями показались несколько взъерошенных головок. Меня радушно пригласили остаться к чаю, попутно представили хозяйкам дома — миловидным и острым на язычок пожилым леди. Все было так просто и естественно, что через полчаса я почувствовал себя старожилом здешних мест. Килбархан завладел мною, мне казалось, будто я живу здесь всю жизнь. И еще мне подумалось: а ведь подобное было бы, пожалуй, невозможно у нас в Англии. Можете себе представить, чтобы некий любопытный иностранец забрел в английскую деревушку и услышал от местного жителя: «Да ладно, приятель! Ни за что не поверю, будто ты англичанин по фамилии Мортон». А именно так меня приветствовали в одном из домов Килбархана, и я почитаю это за величайший комплимент, какого когда-нибудь удостаивался. В другом месте меня провели в глубь дома. Из теплой, пропахшей сдобными булочками кухни я попал в сумрачные комнаты, полные колченогих стульев, кружевных салфеточек и семейных портретов на стенах. Со старых увеличенных фотографий на меня смотрели строгие джентльмены в жестких крахмальных воротничках и с козлиными бородками. Рядом стояли не менее суровые пожилые леди с волосами на прямой пробор и в черных, наглухо застегнутых платьях. В этих мрачных, не располагающих к уюту комнатах (настоящее преддверие кладбищенского склепа) моему вниманию было предложено изображение престарелого хозяина дома в спортивном костюмчике времен его молодости, и я искренне залюбовался его атлетическим телосложением.