Внезапно вождь поднялся, прошел в заднюю часть хижины и вернулся, держа в руке белый камень. Он принялся рисовать им прямо на столе. Сначала появились голые индейцы и их деревня, затем море. Справа от индейской деревни встали дома с окнами и люди обоего пола в одежде. У мужчин в руках винтовки или палки. Слева – другая деревня и ублюдки с бандитскими рожами в широкополых шляпах. Все с винтовками. Женщины в платьях. Когда я присмотрелся к рисункам, вождь, как бы вспомнив о некоторых деталях, пририсовал одну дорогу, ведущую к деревне слева, и другую – к селению справа. Чтобы показать, как эти деревни расположены по отношению к его собственной, вождь нарисовал солнце справа, или со стороны Венесуэлы, – полный солнечный диск с расходящимися во все стороны лучами. Слева, или со стороны деревни на колумбийской территории, он изобразил другое солнце с волнистой линией по диску у горизонта. Не было сомнения, что справа солнце вставало, а слева заходило. Молодой вождь с гордостью смотрел на свою работу, и все по очереди стали ее рассматривать. Увидев, что я хорошо понял значение представленного, вождь снова взял мел и перечеркнул косым крестом обе деревни, а свою оставил нетронутой. Не трудно было догадаться, что люди в этих деревнях злые и что он не желает иметь с ними никаких дел. И только его деревня хорошая. Вождь как будто считал своим долгом сказать мне об этом!

Вождь вытер стол влажной тряпкой и, когда он высох, протянул мне мел. Теперь настала моя очередь изложить свой рассказ в рисунках. Моя задача была посложнее. Я нарисовал человека со связанными руками и двух вооруженных, глядевших на первого. Затем этот человек бежит, а двое его преследуют и целятся из ружей. Я изобразил эту сцену трижды, но каждый последующий раз убегавший отрывался все дальше от преследователей. На последнем рисунке полицейские стояли, а я продолжал бежать к деревне вождя. Нарисовал деревню, индейцев и собаку. Впереди всех стоял вождь с простертыми навстречу мне руками.

Мой рисунок был не так уж плох, поскольку долго и жарко обсуждался индейцами. Затем вождь протянул руки вперед, как у меня на рисунке. Мое пиктографическое письмо индейцы прочитали правильно.

В тот же вечер индианка увела меня в свою хижину, где жили шесть женщин и четверо мужчин. Она подвесила замечательный гамак из плетеной шерсти, настолько широкий, что в нем, лежа поперек, вполне могли уместиться двое. Я забрался в него, но лег вдоль. Увидев это, она легла в другой, но поперек. Я сделал то же самое, после чего она подошла ко мне и легла рядом. Ее длинные, тонкие, но шершавые пальцы пробежались по моему телу, легко коснувшись глаз, ушей и рта. Нежные пальцы все в ссадинах и шрамах – следы от кораллов, встретившихся ей во время ныряний за жемчужницами. Я осторожно и ласково провел рукой по ее лицу, она взяла ее в свою и очень удивилась, не обнаружив на ней мозолей и шершавости. Мы лежали в гамаке около часа, затем встали и вернулись в большую хижину вождя. Там мне позволили осмотреть ружья – двенадцатый и шестнадцатый калибр из Сент-Этьена. Шесть коробок с патронами.

Моя индианка среднего роста. Глаза серые, как у вождя, тонкий профиль. Волосы расчесаны на прямой пробор и заплетены в косы, достающие ей до бедер. Красиво очерченные груди, высокие и грушевидные. Соски темнее медно-красной кожи тела и очень длинные. Целоваться она не умела и при поцелуе легонько покусывала губы. Я вскоре научил ее, как это делается в цивилизованном мире. Когда мы шли куда-нибудь, она ни за что не соглашалась идти рядом, а всегда держалась сзади. И с этим ничего нельзя было поделать. Одна из хижин пустовала и пришла в ветхость. С помощью других женщин она поправила крышу из листьев кокосовой пальмы, а стены залатала кусками вязкой и липкой красной глины. У индейцев были всевозможные режущие инструменты и оружие: ножи, кинжалы, мачете, топоры, мотыги и остроги. У них имелись также медные и алюминиевые кастрюли, бидоны, чугунки, точило, печь-жаровня, металлические и деревянные бочки. Огромные гамаки, изготовленные из чистой шерсти, украшались плетеной бахромой и узорами, выполненными яркими и стойкими красками – кроваво-красной, светло-синей, серебристо-черной и ярко-желтой.

Дом был вскоре готов, и она стала приносить в него вещи, которые ей отдавали соплеменники. Например, появился треножник, устанавливаемый над очагом, большущий гамак, который и четверых взрослых вместил бы, если лечь поперек; стаканы, жестяные банки, кастрюли и даже упряжь для осла.

Вот уже две недели с тех пор, как я появился тут, мы ласкаем друг друга, но дальше этого дело не продвигается. Она, как настоящая дикарка, отвергает естественное развитие событий. Я ничего не мог понять. Сама же возбудит меня до предела и, когда, как говорится, все на мази, вдруг отказывает. На ней ничего нет, кроме набедренной повязки, которая тонким шнурком удерживается на стройной талии, а со спины все тело совершенно обнажено. Мы стали обустраивать свое жилье. В хижине три двери. Одна главная, две другие на некотором расстоянии от нее смотрят друг на друга. В плане они образуют равнобедренный треугольник. Каждая дверь имеет свое назначение: мне положено входить и выходить только через северную дверь, ей – только через южную. Она не может пользоваться моей, а я – ее дверью. Парадная дверь предназначена для друзей. Мы ею можем воспользоваться лишь в том случае, если с нами идут гости.

Только тогда, когда наш семейный очаг принял законченный вид, она отдалась мне. Не хочу вдаваться в подробности, но лишь скажу, что ее природный инстинкт подарил мне жаркую и удивительно искусную любовь, а тело ее обвивало меня, словно лиана. Когда мы оставались одни, я расчесывал и заплетал ей волосы. И когда я это делал, она испытывала неописуемое счастье. Лицо ее светилось от удовольствия, а в душу заползал страх: вдруг кто-нибудь увидит! Я понял, что мужчине не полагалось расчесывать своей женщине волосы, так же как и чистить ей ладони пемзой. Нельзя было целовать в губы или груди не принятым у них образом. Так и стали мы жить с Лали (ее звали Лали) в нашем доме. Меня удивляло только одно: она не пользовалась металлической посудой – ни кастрюлями, ни сковородами – и не пила из стаканов, в ходу у нее была только глиняная посуда, которую индейцы делали сами. Душем служила нам лейка, а отхожим местом – океан.

Я попал к индейцам в сезон охоты за жемчугом. Раковины-жемчужницы доставали со дна моря молодые девушки-ныряльщицы. Пожилые женщины вскрывали раковины. У каждой ныряльщицы был свой мешок. Добытый жемчуг делился таким образом: одна доля – вождю как представителю племени, одна доля – лодочнику, полдоли – женщине, вскрывавшей раковины; полторы доли – ныряльщице. Если девушка жила в семье, она отдавала жемчуг дяде, брату отца. Для меня так и осталось загадкой, почему именно дядя первым приходил в дом собравшейся вступить в брак пары и, взяв руку невесты, клал ее на пояс жениха, а руку жениха – на талию невесты с таким расчетом, чтобы указательный палец мужчины упирался женщине в пупок. Проделав такой церемониал, дядя уходил из дома, оставляя новобрачных наедине.

Итак, я попал к индейцам в сезон охоты за жемчугом, но в море ни разу не выходил, потому что меня никто не приглашал сесть в лодку. Ловили довольно далеко от берега – метрах в пятистах. Случались дни, когда Лали возвращалась вся в царапинах от кораллов. Бывало, раны кровоточили, и тогда она толкла водоросли и втирала жидкую массу в пораненные места. Я не принимал участия ни в каких делах, если не получал приглашения. Я никогда не входил в хижину вождя, если он сам или кто-то другой не вел меня туда за руку. У Лали закралось подозрение, что три девушки-индианки, ее ровесницы, прячась в траве неподалеку от нашей хижины, пытаются подглядеть и подслушать, чем мы с ней занимаемся.