У двери на большом проржавевшем крючке, прибитом еще Ольгиным дедом для мокрых плащей и зонтов, болталась бумага, кривые буквы на ней предупреждали: «Лучше молчи, а то сдохнешь».

* * *

Как началась эта зависимость, эта любовь к единственному созданию на земле; созданию, которое несло себя всю жизнь, как хрустальную вазу, ему было трудно описать. Марк все время вспоминал тот весенний день: было уже тепло, и трава выросла, и справляли какой-то праздник — то ли майские, то ли Пасху. Скорее 9 Мая, потому что пели «Катюшу», и Оля руки в боки пританцовывала перед их крыльцом. А потом они гуляли в березовой роще, начинающейся сразу за их дачными участками. Им было лет по восемь, может, чуть больше. Тогда еще родители были вместе, и отец иронично подтрунивал над тем, что сын предпочитает стайке местных мальчишек компанию необычной девочки. И в конце учебного года Марк всегда предвкушал веселое лето, когда они окончательно переберутся на дачу. Оля обладала взрослым умом и все понимала, а главное, была не суетливой, а плавной и медлительной, ему казалось, что мечтает она о чем-то очень важном. Мальчишеских компаний ему хватало в школе, все они были драчливыми и незрелыми. С ними нельзя было поговорить о душе камня, о жизни травы. С Олей они разговаривали с березами, общались с облаками и тропинками. В тот день, пока родители-соседи справляли объединенной группой взрослый праздник, они пошли в рощу, чтобы проверить оставленные зимовать без них два смешных корявых пенька на ближней полянке. Рощица была длинной, если пройти ее насквозь, окажешься на большаке, ведущем в ближнюю деревню, где родители покупали молоко и где стояло маленькое сельпо. В нем продавали вкусные обсыпанные пудрой карамельки-подушечки, которых в городе не было.

Пеньки они нашли в порядке, уселись на холодные и мокрые «стулья», он лицом к дачам, которые были видны из-за полуголых, едва покрытых молодыми зелеными листочками ветвей, Ольга лицом к большаку. Он стал рассказывать ей какие-то сказки, которые недавно прочитал. И когда дошел до оборотней, стал прыгать с пенька и кувыркаться в прошлогодних листьях, показывая ей, как можно в него превратиться. Оля смеялась и с удовольствием комментировала представление.

В это время с большака к ним приближалось странное существо. Из-под рваного, засаленного до блеска ватника виднелась надетая на голое тело линялая мужская майка; мужские брюки огромного размера затянуты ремнем и вправлены в большие резиновые сапоги, которые, будучи велики на несколько размеров, чавкали и шлепали, прилипая и отрываясь от сырой земли.

Женщина приблизилась к Оле, и той ничего не оставалось, как поздороваться, а увлеченный Маркуша все кувыркался в траве.

— Вишь, как перекидывается, змей некрещеный. — Пришедшая неожиданно отвела грязные путаные волосы от лица, показав яркий болезненный румянец и неожиданно молодые серьезные глаза, и плюнула в его сторону.

Марк кувырнулся прямо к ней под ноги.

— Кыш, нечистый! Чур тебя!

Злой взгляд заморозил мальчика. Он так и остался сидеть, слушая удаляющееся бормотание:

— Оборотень, оборотень…

Марк поднял шапку и притихший подошел к подружке. Она смотрела вслед безумной девушке.

— Кто это?

— Не знаю, наверное, из деревни. — Оля заметила, как Марк погрустнел. — Знаешь, а я тоже хочу покувыркаться. Ты в кого превращаешься?

— В волка!

— А я в лисичку!

Она начала прыгать через пеньки, как показал он.

— Я лисичка!

— И волк сейчас тебя съест.

Они бегали по поляне, а потом незаметно переместились к довольно крутому спуску к пруду. В какой-то момент девочка споткнулась, покатилась вниз, ударилась головой о большое дерево и замерла.

Он ее звал, потом подбежал, Оля не шевелилась. Испуганный, он понесся домой и позвал маму.

У Оли был перелом ключицы, сильное сотрясение мозга и небольшая рана на щеке от оставленной кем-то бутылки.

Когда они в тот вечер вернулись домой, девочка еще не пришла в сознание. К вечеру у него поднялся жар. В бреду он слышал: — Оборотень, чур тебя…

Она долго лежала в больнице, и на протяжении этого времени все, кому не лень, укоряли его, считая виноватым в случившейся беде, и пугали, что произошедшее может оказать влияние на Олину дальнейшую жизнь и даже сделать ее инвалидом.

* * *

За окном проносились заборы с граффити, облезлые пятиэтажки, потом низкие деревянные домики, почти облетевшие перелески и откосы с пожухлой травой. Коля смотрел в мутное окно электрички, на котором мелкий дождь с другой стороны оставлял маленькие капли. Они быстро сбивались ветром и размазывались дрожащими прозрачными змейками по стеклу. Одну руку он периодически запускал в карман и нащупывал пальцами твердую гладкую поверхность — удовлетворенно думал: на месте — и улыбался. Вещь, лежавшая в кармане его жилетки, должна выступить последним козырем и дать ему свободу. Когда она появилась у него, ему стало страшно, он даже боялся спать с ней один на один в темной квартире, мысли о ней и о том, что ему предстоит сделать, внушали Коле одновременно страх и радостно-волнительный трепет.

Невероятное произошло той ночью, когда он, выпив лишнего от переживаний за свое будущее, поехал с разборками на дачу. Внутри все кипело: вшивый адвокатишка все у них забрал, разрушил их планы, мать упек в психушку. Боже, как он его ненавидел. Богатый ублюдок, зачем ему понадобились эти крохи? Их крохи! Коля в этом даже не сомневался. Они с матерью так старались! На вокзале, пока он ждал электричку, к выпитой дома на нервяке водке добавил еще пива, взял с собой в вагон. Через темный лес идти было немного стремно, однако полная луна освещала тропинку, и по дороге ему не встретилось ни души. На подходе к дому он почувствовал подступающую дурноту. Стал ковыряться с калиткой, потом решил забраться через забор по дереву. Он прошел пару метров, и его одолел приступ рвоты, все-таки не привык он столько пить, а когда протошнился, увидел, что в глубине сада одна за другой загораются свечи. Коля замер, осторожно припал к щели между досками забора и различил за почти облетевшими деревьями фигуру в белом длинном балахоне:

— Вот те раз, никак наш друг Марк Анатольевич. Пробраться бы туда незаметно.

Он вдруг осознал, что на участках стоит небывалая тишина, не колыхалась ни одна веточка, не издавала звуков ни одна птица, одинокое окно светилось только в крайнем на улице доме. Была глубокая осень, и народ особенно не стремился в свои загородные владения, тем более по будням. На соседнем участке летом жила древняя старушка профессорша. Забор у нее был совсем низкий, прикрываемый «живой изгородью», а входом служили воротца из рабицы, которые можно запросто перемахнуть. Коля, стараясь не издавать ни одного звука, останавливаясь после каждого шага, буквально на цыпочках добрался до дома старушки, застыл, когда пару раз скрипнули качнувшиеся проржавевшие створки, отгибал и придерживал каждую веточку, пока продвигался к Ольгиному забору. Здесь он выбрал щель поудобней и пошире. И тут готов был стоять не шелохнувшись, как стойкий оловянный солдатик, лишь бы никого не спугнуть.