И тут связь прерывается.

Мы с Танаэ возвращались в пансион, и я донимала ее вопросами.

Кто сделал этого тики с цветами?

Собственно, и четырех других тоже?

Ты же должна это знать! Ты со всеми на острове знакома. Они здесь все с тобой в родстве.

Танаэ все отрицала. Ничего она не знает, ни о чем понятия не имеет, никогда не слышала про этих тики, пока они вдруг не выросли, как грибы, в один прекрасный день, никогда не видела Мартину до того, как она три дня назад вместе с остальными вышла из самолета в аэропорту Жака Бреля.

Ага, конечно!

Я не верю тебе, Танаэ. Я тебе не верю!

На аллее стояла «тойота-такома». Значит, они уже вернулись и, скорее всего, уже связались с ненормальной издательницей. Я замедлила шаг, хотела еще подумать. Этот цветочный тики доказывал, что Титина была как-то связана с Маркизскими островами. Как и Фарейн, которая расследовала дело убийцы из пятнадцатого округа. Как и мама, которая вышла замуж за островитянина. Оставались Элоиза и Клем… Но Клем была как-то связана с Мартиной, раз держала у себя ее фотографию.

Какая могла быть между ними связь?

Мать и дочь? Я прокрутила в голове все, что рассказал Янн — убийца-татуировщик, вернувшийся на Маркизские острова, его парижская подружка, про которую никто ничего не знает, убитые Одри и Летиция. Янн коротко упомянул родителей Летиции Скьярра, ее маму, которая осталась одна, и еще лучшую подругу Одри Лемонье. Матери Летиции должно быть около семидесяти… Подруге Одри — около тридцати…

Клем? Мартина? Может, это они и есть?

А Элоиза ко всему этому какое отношение имеет? Связано ли это как-то с двумя детьми, по которым она, похоже, даже на Хива-Оа носит траур. А папа у них имеется?

Где-то в голове у меня загорелась сигнальная лампочка.

Одно-единственное слово — папа.

Я затолкала его как можно дальше, чтобы не расплакаться.

Только одному человеку я могла бы все рассказать.

Клем.

Мари-Амбр принесла к ужину бутылку ананасового вина. Как и все другие постояльцы «Опасного солнца», я слежу за каждым ее движением. Майма тоже, она стоит рядом со мной, устремив на мать отсутствующий взгляд.

— И что с того? — оправдывается полинезийская миллионерша. — Ну да, это я оплачиваю ваше путешествие, пребывание, еду, тартар из тунца, варенье из папайи и фисташки. Это сделка с ПИФом и его издательницей, вам не на что жаловаться. Я вам даже выпивку поставляю!

И уходит за штопором.

Мне хочется ответить ей: «Никто и не жалуется, Мари-Амбр. Никто. Просто нам хотелось бы об этом знать…»

Чпок!

Амбр нашла штопор и теперь наполняет наши бокалы желтым вином.

— Ну, выпьем за Маркизские острова!

Наливает на донышко Майме, но та пить отказывается, как и Элоиза.

Я редко пью спиртное, но на этот раз не могу устоять. Может, из-за нагромождения драматических событий? Вот так и становятся алкоголиками? Когда интенсивность жизни сильно возрастает?

Мы молча пьем. Что же, только алкоголь, любовь и смерть сближают меланхоликов?

Танаэ, По и Моана уже несут тарелки. Мы рассаживаемся за столом, Майма — рядом со мной, Янн — с Элоизой. Я догадываюсь, о чем все думают.

Бедняжка Фарейн! Она сидит в конце стола со своим бокалом вина, крутит в руках телефон с датским флагом, зациклилась на истории убийцы-насильника, которой вот уже двадцать лет, — и скоро у нее на голове рогов вырастет столько же, сколько у всех коз в Пуамау вместе взятых. Против прекрасной Элоизы бедняжке Фарейн не выстоять.

Я вспоминаю поцелуй Янна, его железные мускулы, его твердый член, прижимающийся к моему животу, свою пощечину — я ему крепко влепила, сильнее волны.

Они все ошибаются!

Я вспоминаю, каким нечистым взглядом он смотрит на меня со вчерашнего дня, с подозрением и вожделением одновременно. Я понимаю, Янн ломает комедию с Элоизой, чтобы вернее их обмануть, чтобы заставить меня ревновать. Потому что даже если я всего-навсего романистка-авантюристка, которая с десятилетнего возраста не носит юбок и зациклилась на своей океанской бутылке, которую точно никто никогда не издаст, — но стоит мне захотеть, и Янн будет спать со мной. Против меня Элоизе с ее платьями в цветочек и ее манерами дивы не выстоять!

Посреди ужина хлынул ливень. Внезапный и оглушительный. Дождь лупит по пластиковому навесу, капли подскакивают на банановых листьях, будто на металлических пластинах, завтра утром, когда все успокоится, покажется странным, что столько плодов и цветов удержалось на ветках.

Довольно долго мы друг друга почти не слышим, до тех пор, пока тропический ливень не стихает и не превращается в морось.

Когда дождь почти смолкает, Танаэ решает помешать нам обсуждать убийство, пропавшего и полицейских с Папеэте, которые точно не появятся до завтрашнего утра. Так сказал Янн. Даже если серийный убийца перебьет половину населения острова, полицейские никуда не полетят, пока солнце не взойдет, ведь по ночам аэропорт Жака Бреля не освещается.

— Ну, как вы прогулялись в Пуамау? Как вам пляж? Ипона? Большой тики? — Танаэ признается, что сама там не была года два, не меньше. — Ну, как?

Мы все откликаемся восторженно и чистосердечно. Во всяком случае, я, но, думаю, и другие тоже. Как можно остаться равнодушной к такому раю? И все же Танаэ продолжает сомневаться.

— Знаете, здесь, когда одни только кокосовые пальмы и видишь, в конце концов перестаешь понимать, что туристы находят такого необыкновенного в здешних пейзажах. Хотя половину туристов, которые приезжают в Полинезию и заглядывают к нам, Маркизские острова разочаровывают. У нас ведь нет лагуны, нет клубных отелей, нет ресторанов, почти нет интернета — только и есть, что толпа татуированных дикарей.

Взгляд Танаэ блуждает по черной доске. До того, как умру, мне хотелось бы…

— А вторая половина, — продолжает она, — хотела бы вообще отсюда не уезжать. Маркизские острова ненавидят — или остаются насовсем. Они отталкивают или привораживают. Некоторые считают, что это один из немногих оставшихся на земле райских уголков, другие видят здесь лишь проклятый сад Тиапоро, полинезийского дьявола.

Я соглашаюсь.

На черной доске каждый второй пишет:

До того, как умру, мне хотелось бы…

Когда-нибудь сюда вернуться.

Остаться здесь навсегда.

Хочу, чтобы меня здесь похоронили.

— Как Жака Бреля, — робко добавляет Элоиза. — Как Гогена.