Невидимая плотная вода медленно затопила холл, в ней ритмично зашумели, завертелись огромные винты.

— Я не понимаю.

— Утонула, говорю, — грубовато сказала женщина, гася сигарету о пепельницу на стойке, и с опаской поглядела на арбуз в руках Германа. Шрифт на бейджике женщины почернел, отлился в зловещие буквы «Наталья». — А вы ей кто? — спросили губы сквозь слои воды.

На улице Герман споткнулся о выступающие корни кедра и выронил арбуз. Арбуз раскололся, мякоть заискрила под солнцем. Навсегда с этой минуты невыносимый арбузный запах поплыл над городом. Собака выбежала из-за угла дома и сердито залаяла на Германа. Ноги понесли его в сторону набережной. Там, не сбавляя скорости, он вошел в воду. Она была ледяной. Вода просочилась в ботинки, ударила по коленям, обтянутым намокшими джинсами, вонзилась ледяными лезвиями в живот, грудь. Герман нырнул. Вынырнув, поплыл. Скоро тело зашлось в мелкой дрожи, стало трудно дышать, Герман лег на спину и, продолжая дрожать, уставился на севастопольское небо. Нежное, с отсветами приближающегося заката, обманчиво ласковое и теплое. Боковое зрение выхватило пляшущие корабли на горизонте… Вдруг вода в ушах угрожающе загудела, завибрировала, точно собралась вскипеть ледяными пузырями, волны взбесились, нахлестнули на Германа. Горло обожгла горькая соль. Закашлявшись, Герман открыл глаза: над ним навис спасательный катер. Краснолицый мужик, перекинувшись через борт, тянул плотную руку Герману и что-то орал матом.

Когда Герман вернулся в гостиницу, выяснилось, что сумку он не потерял, а оставил в отеле. Пухлая девушка с прыщиком вытащила ее из-за стойки. Герман спросил, может ли он видеть Олега Ломакина.

— Нет, — покачала головой. — Он еще не вернулся.

Герман попросил дать ему номер. Зажав ключ в руке, направился к лестнице, оставляя мокрые грязные следы на оттертых до блеска плитках пола. Стал подниматься по лестнице под пристальными взглядами девушки с прыщиком и толстяка, который по-прежнему сидел в кресле перед миской с орехами. Хотя Герман выпил полбутылки водки, он не опьянел, напротив, разум его пришел в состояние необыкновенной ясности. У седьмого номера Герман остановился. Надавил. Отошел на пару шагов, чтобы выбить дверь с удара. В это время из соседнего номера появилась горничная с тележкой. Герман подскочил к ней и схватил за руку:

— Открывай седьмой номер.

— С какой стати?

— Открывай.

Она с возмущением уставилась на него, собираясь заорать, но тут заметила мокрую, прилипшую к телу одежду, дрожащие руки, встретилась с не сулившим ничего хорошего взглядом и, быстро поморгав ресницами, открыла номер. А затем поспешила по коридору к лестнице, отстукивая страх форменными туфлями.

В номере было две комнаты. Спали, судя по всему, в обеих. На двуспальной кровати поверх смятого покрывала валялись журналы, косметика, белье Евы, раскрытая ближе к середине книга «Моя жизнь, мои достижения» Генри Форда. Брошенная впопыхах мужская рубашка обнимала пустыми рукавами торшер. На полу чернели гантели, сброшенные туфли на каблуках смотрели друг на друга из разных углов. Во второй комнате стояла односпальная кровать, аккуратно застеленная. В шкафу на плечиках были развешаны женские вещи — не Евы, женщины много ниже нее. Да и запах у одежды был другой, чужой, слишком сладкий, даже слащавый. На столе, как на картинке в журнале, в идеальном порядке лежали журналы, калькулятор, ручка и откидной ежедневник. Ежедневник был раскрыт на 22 октября. До сих пор Герман жалеет, что не заглянул в него. В записи, которые вела секретарша.

Герман вернулся в первую комнату, взял с кресла свитер Евы и вдохнул ее запах. Под свитером оказалась коробка, в ней были аккуратно сложены крымские сладости: пахлава, рахат-лукум, изюм, а еще небольшие мешочки с запахами лаванды, розмарина, открытка с видом Севастополя. С обратной стороны открытки почерком Евы было написано: «Привет, братик. Соскучилась, хочу поскорее увидеть тебя. Неужели ты еще потолстел? Представляю, как…». Предложение было не дописано.

— Муж вчера вечером нашел прощальную записку. Бросился на поиски.

Герман обернулся: приземистая Наталья с разворошенным гнездом обесцвеченных волос и сигаретой в руках стояла за его спиной.

— Он выяснил, что жена взяла моторную яхту и направилась в открытое море, — продолжила Наталья. — Яхту обнаружили недалеко от Балаклавы, пустую. А женщину нашли сегодня утром.

— И что там было? В записке?

— Ну что обычно пишут… — выдохнула дым. — Кто она была тебе?

Герман дернулся. Наталья подошла и, оттопырив пальцы с сигаретой, по-матерински обняла его.

— Пойдем, я отведу тебя в твой номер. Саша принесет горячего чая.

Герман забрал свитер сестры и коробку с гостинцами. В номере, куда Наталья привела Германа, стояла кровать с металлическими завитушками, на белых стенах висели картины с видами Крыма. К окну приблизился и задышал на стекло ночной город. Не Севастопольская бухта, как в номере Евы, а дома, фонари и темные деревья. Наталья закрыла город шторами. Позвонила по телефону, и вскоре девушка с прыщиком принесла чашку чая.

Герман фиксировал детали вокруг себя: тщательно прорисованных черных ящерок на перламутровых ногтях Натальи — по одной на каждый лепесток ногтя. Расползающуюся стрелку на колготках Саши. Отражение трехрожковой люстры в чае — чашку Саша поставила рядом с Германом на прикроватную тумбу. Горошины на чашке. Он отмечал все, что происходило вокруг, но, как ни пытался, не мог осмыслить то, что видел. Будто потерял способность откликаться эмоциями, чувствами на происходящее. Наталья и Саша помогли ему снять мокрую одежду, уложили в кровать с металлическими завитушками и укрыли одеялом. И Герман тут же провалился в сон. Это он-то, страдающий жестокой бессонницей большую часть своей жизни.

Очнулся он глубокой ночью. Сначала обманулся: ну и сон ему приснился! Потом накатила тошнота — нет, не приснилось. По позвоночнику побежала дрожь. На столе белела чашка с холодным чаем, чай будто был сделан из той же тьмы, что плавала в комнате, покачивая душными тяжелыми боками. Герман надел подсохшие джинсы и рубашку, открыл дверь и направился к седьмому номеру. Постучал. Подергал ручку, снова постучал — тишина. Отойдя на несколько шагов, с одного удара выбил замок. Номер был пуст и уже убран — все следы пребывания Ломакиных исчезли.

Спустился на ресепшн. За стойкой — никого. Часы на стене показывали без пяти четыре. Он подождал немного — никто не появился. Нажал на звонок — в ответ ничего, ни шороха, ни звука шагов. На столике, за которым днем сидел загорелый толстяк, стояли две пепельницы, плотно заполненные бычками, пепел серел и на зеркальной черной поверхности столика. Герман выбрал пару длинных бычков. Курить хотелось страшно, а свои сигареты он где-то вчера потерял. Направившись к двери, заметил на столике у входа пачку «Вечерки». Взял верхнюю газету, расправил под горящей в ночном режиме лампой — с передовицы на него смотрела смеющаяся Ева. Прежде чем прочитать заметку, Герман передернул плечами, огляделся: вокруг — ни звука, так пустынно и безжизненно, что у Германа мелькнула мысль: может, это он умер, а не Ева?