Федор перекапывал палисадник и поглядывал на женщин. Наблюдать за работой добровольных помощников было одно удовольствие. Вот ведь бабы, никакого командира им не нужно, каждая своим делом занята, моют, чистят, скоблят, и ведь все на совесть, от души, для себя бы так не старались. И все весело, без натуги, с песней. Тоня Щукина сняла занавески, собрала полотенца и понесла к себе постирать. Ушанкин помнил ее еще сопливой девчонкой, а теперь нате-ка – тридцатипятилетняя привлекательная женщина.

К вечеру в доме все сияло, Антонина принесла чистые, отутюженные занавески.

– Федор Ильич, давайте я сама повешу, вы не справитесь.

Она встала на табуретку и начала крепить занавеску к карнизу.

– Федор Ильич, придержите, пожалуйста, а то свалюсь.

Федор подошел к ней и неожиданно для себя обнял, прижался и замер. Замерла и Тоня, женщиной она была свободной и попыток высвободиться не предпринимала.

Получилось все как-то само собой, естественно. Она отдалась ему страстно, полностью, до последней капельки, но было это совсем не вульгарным, а даже наоборот, чувственно кротким. Этому не учат, это природное. Только в российской глубинке есть еще женщины, способные на это. Впервые за последние годы Ушанкин спал без снотворного.

Утром его ждал завтрак и сияющая Антонина.

– Вставай, соня, оладушки стынут.

С таким аппетитом он давно не ел, макал оладушки то в мед, то в сметану, с причмокиванием запивая горячим чаем. Возникло ощущение, что так было всегда. Федор поймал на себе взгляд Тони: сколько же было в этом искреннем взгляде благодарности и нерастраченной бабьей любви. И его осенило: ведь именно этого ему всегда и хотелось, именно об этом он и мечтал, только не знал, как это здорово и просто. Он вдруг почувствовал, насколько ему все это дорого. А жизнь-то налаживается!

Он схватил Тоню в охапку, и они со смехом завалились на кровать. Теперь ему хотелось всего и сразу. Теперь он жил жадно, нужно было наверстывать.

Отдав четвертак служению Родине на Дальнем Севере и осознав, что активной жизни остается все меньше, а пенсия больше уже не станет, Игорь Павлович Замурин принял твердое решение – хватит! Неожиданно пришло понимание того, что пенсию лучше получать не много, а долго. О том, чтобы остаться, не могло быть и речи. Жизнь в военном городке была черно-белой и это не метафора: черная форма, черные подводные лодки и белый снег. С разнообразием времен года тоже была незадача, их было два – полгода солнце не всходит, полгода не заходит.

Хотя, честно говоря, не все было так плохо, были и свои плюсы. Сотрясавшие страну катаклизмы проходили здесь гораздо спокойнее и мягче. Например, андроновское закручивание гаек запомнилось только тем, что особисты перестали стесняться своей работы, а горячовская перестройка – дефицитом газет, журналов и растерянностью политработников. Потом был Эльцин, и все поняли, что пьянство моральному облику не помеха, а службу можно совмещать с бизнесом.

А главное, получку давали вовремя и кормили исправно.

Против частой смены власти офицеры не возражали, потому что каждый раз с приходом нового вождя им традиционно увеличивали денежное содержание.

Размышляя о жизни на будущей пенсии, об отдыхе Игорь Павлович и не думал, наоборот, ему хотелось трудиться, много трудиться и получать от этого удовольствие. Трудиться, но без «стой там, иди сюда», без «хватит идиотничать», без «вы недопонимаете». Хотелось, чтобы от его работы была польза, конкретная польза конкретным людям. За двадцать пять лет службы он так и не смог увязать свое беспрерывное бдение с потребностями ивановской ткачихи или волжского автомобилестроителя. Похоже, что даже чукотский оленевод не очень нуждался в его героическом самопожертвовании.

Устал Замурин, захотелось ему буйства красок, и чтобы пахло непременно разнотравьем, а не горюче-смазочными материалами. Уволился он так же быстро, как и принял решение об увольнении. Семьи у Замурина не было, и все нажитое добро вместе с выходным пособием и подарками на память уместилось в дорожную сумку с загадочной надписью из другой жизни – «С. Т. ДЮПОН».

Насколько он хотел новой жизни, настолько он ее и боялся. Привычка жить на всем готовом расхолаживала. Замурин понимал, что новая жизнь даст много новых возможностей, но и принесет много проблем.

Особого выбора у Игоря Павловича не было, и основной мотивацией в решении вопроса «Куда податься?» было жилье, вернее, его отсутствие. Двадцать пять лет прожил он на служебной площади, и получить положенные законом квадратные метры он мог только там, откуда призывался.

Маршрут был непростой, но понятный. Сначала на катере пересечь Кольский залив до Североморска, оттуда на автобусе в Мурманск, а там на поезд – и через два с половиной дня в Иваново. Билет купил самый дешевый, через Бологое. Можно было бы и самолетом, оно, конечно, быстрей, но Замурин летать не любил, даже побаивался, да и спешить особо было некуда.

В Иваново, выйдя из здания вокзала, Игорь Павлович двинул на стоянку такси. Ему нужно было на автовокзал, а тот находился на противоположном конце города.

За рулем такси оказалась женщина. Довезла она его весело, с ветерком. Купив билет на автобус до Южи у женщины-билетера, он приобрел пару журналов в дорогу у женщины-киоскера, зашел в автобус и предъявил билет женщине-контролеру.

В автобусе кроме него был еще только один мужчина – небритый старик-инвалид без ноги в засаленной кепке.

Через два часа он прибыл в Южу. На вокзале автобус встречали старший лейтенант милиции и диспетчер – обе женщины. Похоже, что зафиксированный в известной песне («…а Иваново – город невест…») Крылатовым и Пляцковским половой баланс города Иваново можно было смело распространить на всю область.

Южа приветствовала приезжающих баннером, где в пяти строчках местные креативщики попытались совместить богатую историю с географическим положением и современным состоянием промышленности. Повеяло сухостоем Википедии.

Южа – это не просто городишко, это райцентр. После военного городка Южа с населением более десяти тысяч человек показалась Замурину мегаполисом.

Название у города было необычным, и если верить историкам, театрально вопрошающим: «Откуда есть пошли города русские?», то название Южа происходит от финно-угорского «юзга», сиречь болото. Историкам Замурин не доверял, для военно-морского офицера что историк, что филателист – один хрен.

Поселившись в гостинице с амбициозным названием «Центральная» и ресепшеном на втором этаже, он выпил из-под крана стакан воды с жутким запахом сероводорода. Через короткую паузу, не успев развесить вещи в шкафу, он с шумом опорожнил кишечник, ритуально расставшись со всем, что связывало его с прежней жизнью.

Планов было громадье: выбить жилье, оформить пенсию, устроиться на работу. Последовательность принципиального значения не имела.