Вечеринка наполняется и наполняется людьми, Огаст жмется на кухне между Исайей и Уэсом, при этом первый старается приветствовать каждого человека, входящего в дверь, а последний притворяется, что не смотрит, как тот это делает.

– Подождите, о господи, – внезапно говорит Исайя, таращась на дверь. – Это… Джейд, Джейд, это Вера Гарри? Боже мой, я никогда не видел ее не в драг-образе, ты был прав, сволочь! – Он поворачивается к ним, показывая через всю комнату на невероятно горячего и щетинистого парня, который вошел в квартиру. Он выглядит так, словно переместился в гостиную Исайи прямо из телесериала. Уэс тут же начинает на него пялиться. – Это новая квин, переехала в прошлом месяце из Лос-Анджелеса, все только о ней и говорили. Она какая-то безумная квин-каскадерша, но не в драг-образе она просто отпад. Лучшее, что случалось с четверговыми вечерами.

– Для четверговых вечеров это отстой, – бормочет Уэс, но Исайя уже скрылся в толпе.

– Ух, – говорит Огаст, – ты ревнуешь.

– Ого, офигеть, как ты догадалась? Тебе дадут за это премию «Пибоди»[24], – парирует Уэс. – Где кег? Мне сказали, тут будет кег.

Шумные минуты проносятся мимо в путанице сверкающих век и составленного Исайей плей-листа – он только что переключился с «Личного Иисуса» Depeche Mode на «Веру» Джорджа Майкла – и Огаст похищает печенье, которое она принесла, с подноса, когда кто-то ставит рядом блюдо с сырными булочками и говорит:

– Черт, я чуть не принес то же самое. Было бы неловко.

Огаст поднимает взгляд и видит Уинфилда в шелковой рубашке, с принтом из мультяшных рыбок, и с собранными в пучок на макушке косичками. Рядом с ним стоит Люси, которая, похоже, в то время, когда она не в униформе «Билли», любит носить ужасно крошечные черные платья и ботинки на шнуровке. Она больше похожа на девушку из фильма про наемных убийц, чем на менеджера блинной забегаловки. Огаст таращится на них.

– Вы… Что вы тут делаете? Вы знаете Исайю?

– Я знаю Энни, – говорит Уинфилд. – Она не сразу втянула меня в драг, но достаточно просидела со мной у стойки, чтобы убедить меня в том, что я должен попробовать.

Что?

– Ты… ты занимаешься драгом? Но ты никогда не говорил… и ты не… – Огаст перебирает полдесятка способов закончить это предложение, прежде чем красноречиво останавливается на: – У тебя же борода.

– Что, ты никогда не встречала пансексуальную драг-квин с бородой? – Он смеется, и Огаст только тогда замечает: Уинфилд и Люси держатся за руки. Что, ради всего святого, происходит на пасхальном драг-обеде?

– Я… ты… вы?..

– Мм-хмм, – счастливо мычит Уинфилд.

– Хоть шокировать тебя весело, – говорит Люси, – на работе никто не знает. Расскажешь, и я сломаю тебе руку.

– Господи. Ладно. Вы… – У Огаст сейчас взорвется мозг. Она смотрит на Уинфилда и ахает. – Мать твою, вот почему ты так хорошо знаешь чешский.

Уинфилд смеется, и они исчезают так же быстро, как появились, и это… мило, думает Огаст. Они вместе. Как Исайя и Уэс или Майла и Нико – в этом есть странный смысл. И Люси – она выглядела счастливой, даже любящей, что невероятно, потому что Огаст думала, что она сделана из того, чем в «Билли» оттирают стоки в полу. Эмоционально-стальная мочалка.

Около чаши с пуншем разговор переключился на то, какие у всех семейные пасхальные традиции. Огаст заново наполняет свой стакан, пока Исайя спрашивает Майлу:

– А что насчет тебя?

– Мои родители – хиппи-агностики, поэтому мы никогда не праздновали. Я вполне уверена, что это единственное, что не нравится во мне родителям Нико, – мое безбожное воспитание, – говорит она, закатывая глаза, и Нико смеется, обнимая ее за плечи. – В моем детстве нашим большим апрельским праздником был традиционный китайский день поминовения усопших, но мои бабушки, дедушки, прабабушки и прадедушки отказываются умирать, поэтому мы просто сжигаем каждый год бумажный «Феррари» ради моего двоюродного деда, который был влюблен в свою машину.

– Мои родители всегда заставляли нас ходить на пасхальную службу, – встревает Нико. – Они безнадежные католики.

– О, офигеть, – радостно говорит Исайя. – Мой папаша – пастор. Мама руководит хором. Наши родители когда-нибудь должны собраться вместе за кровью Христа. Только у меня они методисты, поэтому это будет виноградный сок.

– Твои тоже воют и скрежещут зубами из-за того, что их блудный сын не приезжает домой на Пасху?

– Я сказал им утром, что ходил на службу, – говорит Исайя, подмигивая. – Позвонил им по видеозвонку весь потный, чтобы точно их убедить.

Уэс, который сидит на столешнице, наблюдая за разговором со слабым интересом, говорит:

– Огаст, ты же вроде миллион лет ходила в католическую школу? Твоя семья тоже возбуждается от Иисуса?

– В другом смысле, – говорит она. – Я ходила не ради Иисуса. Государственные школы Луизианы безумно плохо финансировались, и моя мама хотела, чтобы я пошла в частную, поэтому я пошла, и мы всю мою жизнь были на мели. Очень прекрасное время. Одну из монашек уволили за то, что она продавала ученикам кокаин.

– Черт, – говорит Уэс. Он так и не нашел кег, но рядом с ним стоит упаковка с тридцатью банками светлого пива, и он выуживает одну. – Хочешь стрельнуть пива?

– Точно нет, – говорит Огаст и все равно берет пиво, которое протягивает Уэс. Она вытаскивает из джинсов карманный нож и передает его, а потом следует примеру Уэса и вставляет его в бок своей банки.

– Я до сих пор считаю, что это классный нож, – говорит Уэс, они открывают банки и делают глоток.

Когда людям уже приходится пить шоты в коридоре, Майла распахивает дверь 6F и кричит:

– Обувь снимать, растения не трогать! – И все разбредаются по обеим квартирам: драг-квины расположились на чемодане, фартуки «Попайс» упали в коридоре, Уэс распростерся на кухонном столе Исайи, как на картине эпохи Возрождения, Вера Гарри укачивает Нудлса в своих мускулистых руках. Майла достает пакет конфет, которые отправила ей мама на китайский Новый год, и начинает всем их раздавать. Канадская подруга Исайи топает мимо с коробкой вина на плечах и во всю силу поет «боооольше Фрэээнзииии» на мотив гимна Канады.

В какой-то момент Огаст осознает, что ее телефон настойчиво сигналит в кармане. Когда она вытаскивает его, то видит, что у нее набралось столько сообщений, что они заполнили весь экран. Она сглатывает до неловкого довольный звук и пытается выдать его за отрыжку.

– Кто взрывает твой телефон, смурфик? – говорит Майла, как будто сама не знает. Огаст наклоняет телефон, чтобы было видно Майле, и чувствует на себе ее вес, когда она наклоняется так близко, что Огаст ощущает запах апельсинового лосьона, который она наносит после душа.