— Давай, говори. Жуткий дом, убогий приют, мы в нем забаррикадированы, мне здесь не место.

— Не скажу, потому что ничего такого не думаю. У тебя есть полное право здесь находиться, делать то, что ты хочешь. Насколько я вижу, приют не так плох. Очень мило заново выкрашен.

Сара чуточку успокоилась, тряхнула головой, откидывая прядь волос.

— Да, мы с Джоанной почти все сами красили. Потратили кучу времени, красили по ночам, когда все уже спали, не путались под ногами и дети не пачкались краской. — Она помолчала. — Первое полезное дело, которое я в жизни сделала. — Младенец пискнул, она его покачала. — Джоанна здесь постоянно работает вместе с Марком и Джен. Люси, подружка Марка, готовит еду, исключительно вегетарианскую, поскольку сама вегетарианка. Джоанна занимается организационными вопросами. Я просто помогаю по мере необходимости, главным образом в яслях.

— А Марк что делает? — поинтересовалась Мередит.

— Водит фургон. Кофе хочешь?

— Хочу только поговорить. Серьезно поговорить, Сара. Не перебивай меня, не отвлекай. Хочу знать, какие у Филипа были свидетельства против тебя, чем он тебе угрожал и зачем.

На лице Сары вновь появилось решительное выражение, она встала, крепко прижав к себе ребенка, направилась к двери, крикнула в створку:

— Джоанна! — потом повернулась и тихо сказала: — Не хочу это здесь обсуждать. Нынче утром у нас мало дел, она меня подменит.

Пришла плотная девушка и забрала младенца.

— Пойдем ко мне, — предложила Сара. — Это неподалеку.

— Хорошо. Я подгоню машину. Мне не нравится, что она за углом, где какие-то юнцы рыщут.

Машина стояла на месте, но стеклоочистители исчезли.

— Думаю, могло быть хуже, — с облегчением пробормотала Мередит.

— В моей квартире никто нам не помешает, — заверила Сара, пристально глядя куда-то вдаль.

Квартира располагалась на нижнем этаже одного из однотипных домов с эркерами. Только содержались они лучше, виднелись следы недавних переделок. Деревянные двери с двойным остеклением больше подходили перестроенным амбарам, чем жилым домам тридцатых годов. В некоторых окнах висели плетеные веревочные кашпо для цветов, кружевные занавески, жалюзи из деревянных бусин на ниточках. Сара привела крестную в комнату, где царил веселый фольклорный хаос с разноцветными лоскутными подушками и расшитыми скатертями.

— Боже, — охнула Мередит, — у тебя тут настоящий сад!

Кругом горшки с растениями — на подоконниках, полках, столах. В эркерном окне кадка с юккой напротив каучукового деревца высотой почти до потолка. Паутинные щупальца ползучей травы свисали над головой из подвесной корзинки.

— Мне все это Джон подарил, — небрежно отмахнулась Сара. — Садись, Мерри, я сейчас кофе сделаю.

Мередит уселась, не уверенная, что ей очень понравится сидеть в шалаше среди русских степей или в оранжерее ботанического сада Кью-Гарденс. Слышалось, как Сара возится с кофе на кухне. На ближней книжной полке в узком пространстве между двумя увесистыми томами по социологии она увидела в рамочке фотографию Джонатана Лейзенби, с которой он строго смотрел на заставленную комнатку, как бы репетируя тот момент, когда станет президентом Конфедерации британской промышленности.

Пришла Сара с кофе на подносе, Мередит разгребла на столе бумаги и книги.

— Зачем тебе труды по социологии? — поинтересовалась она.

— Хочу немножко повысить квалификацию. На высшие курсы не могу пойти, в средней школе не сдавала экзамен второго уровня сложности.[24]Можно было бы поступить в какой-нибудь технический колледж. — Сара нервно откинула волосы и протянула Мередит чашку. Потом села, сцепив руки, снова вертя на пальце рубиновое кольцо, в чем Мередит начинала видеть осмысленный знак. — Хорошо, что ты побывала в приюте. Пока я не начала там работать, понятия не имела, что существует нечто подобное… что есть женщины, которые живут такой жизнью. Действительно верила, что такое бывает только в книжках Диккенса.

— Кто привел тебя в приют Святой Агаты?

— Подружка одной моей подружки. Это вышло довольно случайно. Сюда бегут женщины, пережившие нечто ужасное. Одни просто напуганы, другие действительно пострадали, сплошь в синяках, и всякое такое. Дети, если они с собой их приводят, часто ведут себя плохо, сильно возбуждены, беспокойны. Матери страдают физически, дети душевно. Многие женщины признаются, что их самих в детстве били. Можно было бы подумать, что впоследствии такие девочки будут держаться подальше от мужчин. Но нет. Трудно понять, почему они так за них держатся. Часто уходят от нас, возвращаются к ним. Им идти больше некуда. У них нет родственников, которые могли бы помочь, или они стыдятся обращаться к родным. Нет ни жилья, ни денег. Иногда говорят, что на этот раз, может быть, обойдется, хотя отлично знают, что все будет по-прежнему. Но им время от времени кажется, будто надо вернуться. Они как бы напрашиваются на мучения.

— А мужчины? — спросила Мередит. — Сильно вам досаждают?

— Бывает, хотя не так часто, как можно было бы ожидать. Иногда приходят вполне респектабельные мужья, совсем не похожие на зверей. Конечно, встречаются тяжелые случаи. Помню, один заверял, будто его жена кругом лжет. Хорошо говорил, был прилично одет, очень вежлив и мил. Если бы мы не видели синяков, поверили бы. Потом жена призналась, что дело в сексе… То есть он не может возбудиться, пока ее не изобьет. Он не пил, не делал ничего дурного, занимал на работе ответственное положение и жутко боялся, что начальство узнает о бегстве жены в приют. А другой утверждал, что мы держим его жену против воли, угрожал в суд подать. Многие ведут себя очень странно… — Сара резко оборвала фразу.

— Да, — кивнула Мередит и умолкла в ожидании, что та продолжит рассказ, когда будет готова.

И она продолжила после длительной паузы:

— Нормальные с виду мужчины в душе чудовища. Я всегда вспоминаю при этом Филипа Лорримера. Он тоже с виду не походил на чудовище, хотя на самом деле был чудовищным негодяем. — Сара вздохнула. — Если б ты меня видела три года назад, Мерри, никогда не подумала бы, что я буду работать в таком вот приюте. Но, знаешь, я была счастлива. Когда я начала прожигать свою жизнь, были люди, которые могли мне помочь. Была мама, Роберт… Они действительно старались меня удержать, образумить. Конечно, в то время я этого не понимала, а их ненавидела. Запиралась в спальне, лила слезы ведрами от вполне искренней злости и жалости к себе. После переезда из Лондона возненавидела деревню, ректорий. Чувствовала себя отчаянно одинокой, скучала по всем, кого считала друзьями, хоть они ими не были, тосковала по вечеринкам, гулянкам и прочему… При любой возможности ездила в Лондон. Больше всего хотелось с кем-нибудь поговорить откровенно. Роберта я стыдилась, поэтому не могла к нему обратиться, да к тому же он был пожилым человеком. Пыталась заговаривать с мамой, и мы сразу ссорились, потом обе переживали. Мне хотелось поговорить с молодым человеком, посторонним, не с родственником, который встал бы на чью-нибудь сторону, а с тем, кто выслушал бы меня беспристрастно, рассудил по справедливости.