проверяли список. Я хотела, если б его отправляли не этапом, а вольно, ехать с ним. Душа моя разрывалась: взять Ниночку на неизвестность—боюсь, оставить Андрюшу ехать одного— не в силах. Я решила отвезти свою дорогую сиротку в семью расстрелянного О. Владимира, о котором писала, т. к. мать и отец его были моими самыми большими друзьями на свете. Думала приехать после и взять ее, когда как-нибудь устроимся. Нужно было мне съездить к ним за Москву, чтоб заручиться их согласием. Я пошла к прокурору и спросила, в каком положении дело моего сына и сказала, что мне нужно на один день уехать и боюсь пропустить его отправку. Он порылся в бумагах и сказал: «Следствие о нем будеть закончено не ранее, как через две недели». Я уехала и все же сильно волновалась. На другое утро как всегда поехала с Ниночкой. Забыла взять очки, она уже умела читать. Я подняла ее и вдруг она испуганно говорит: «Бабушка! Андрей вчера отправлен». Горе мое было невообразимое. Я после узнала, что отправился целый транспорт, все провожали и снабжали необходимым, и Андрюша мой, бедный, до последней минуты отхода поезда ждал и убивался, что меня нет. Так и увезли его без копейки, без продуктов и белья. Я сейчас же поехала к прокурору. Ясно, что это опять было умышленное издевательство и торжество сатанинского злорадства этого, хуже всякого гада и животнаго, человека. На мой вопрос, почему он сказал, что следствие будет длиться не менее двух недель, он ответил: «Ошибка всегда возможна». Там я узнала, что отправлен Андрюша этапом в Алма-Ату, в Казахстан. На вопрос, как долго они проедут, мне ответили: «Поезд идет транзитом и через пять дней будут на месте». Опять ложь. В тот же день с большим горем рассталась я с внучкой, отец которой был выслан на два года по обвинению в неправильном каком-то отчете, и отвезла к своим друзьям. Я Подъезжая к Алма-Ате, я совсем не знала, что делать, где найти ночлег, и найду ли вообще комнату. У меня было письмо к одному высланному туда агроному, но адреса давший мне письмо не знал. Вижу среди пассажиров почтенного человека и почему-то сразу решила, что это профессор. Так и оказалось. Я обратилась к нему с вопросом, не знает ли он случайно этого агронома, к которому у меня письмо. Оказалос, его близкий друг, но его сейчас неть, он в командировке.

Профессоръ—ссыльный, у него жена и двое подростков детей, комнатка одна, так что пригласить меня переночевать даже на одну ночь не может, но сейчас повезет меня к себе отдохнуть от дальней дороги, а там что-нибудь решить, хотя он сомневается, чтоб можно было найти даже уголок, так все переполнено ссыльными. Жена его очень радушно меня встретила и жалела, что у них нет места. Во дворе был небольшой сарай, заложенный дровами и хламом. Первую ночь они мне вынесли во двор походную кровать, а затем решили очистить сарай и там устроить. Было очень жарко, и я могла не бояться простуды, но было жутко, когда на ночь все кругом запирались от грабежей киргизов, а я одна в сарае, в совсем чужом городе. Так я жила до 26-го Августа, ежедневно по два раза бывая на станции, справляясь о транспорте из Москвы.

26-го Августа была я на платформе, когда подходит какой-то чин ГПУ: «Гражданка, что Вы здесь делаете всегда на вокзале, кого ждете?» Я сказала ему, как взяли моего мальчика, как он уехал, не имея ничего, что я посылала не одну телеграмму на сборные пункты по дороге от Москвы до Алма-Аты и, не получив оплаченного ответа, боюсь, не умер ли он дорогой. Я горько плакала, и мне показалось, что вижу как бы черточку незлобную на его лице. «Идите к пересыльной тюрьме и там ждите, сегодня прибудет из Москвы 300 человек».

Я с надеждой пошла и стала против ворот тюрьмы через дорогу, за низеньким заборчиком. Не прошло часа, как по дороге от станции едут дрожки и на них этот начальник. Он крикнул мне: «Ваш сын приехал». Я вспомнила слова Достоевского о поданной луковке и подумала, что эти слова с его стороны тоже та луковка, которую он мне подал. Я узнала, что мой мальчик жив и я увижу его. Он добавил: «Когда мы их всех перепишем, я дам Вам свидание». Подождать пришлось еще около двух часов, когда по дороге оть станции показалось облако пыли и топот шагов многих людей. Жара была нестерпимая. Идут, окруженные с двух сторон цепью солдат ГПУ, с направленными на них ружьями, как овцы, монахини, главным образом, и среди них миряне. Транспорт был почти исключительно из сосланных за религию. Я напрягала все внимание, чтоб среди массы голов не пропустить Андрюшу, когда раздался радостный и изумленный крик: «Мамочка!»

Все невольно подняли опущенные головы. Он выше всех ростом, и я увидела сияющее, дорогое мне лицо. Их пригнали в сквер, где переписывали, и мы могли все время видеть другь друга. По окончании меня впустили, и мы смогли обнять другь друга. И я, и он забыли все горести, и все положение вещей. Его увели за ограду тюрьмы, а я счастливая пошла в свой сарай. Это считалось не заключением, а вольной ссылкой, и пересыльная тюрьма должна была по правилам через неделю отпустить его в город на свободное проживание и поступление на работу по своему выбору. Но постановление—это одно, а исполнение—другое, не неделю, а три месяца провел он в тюрьме, правда, не за замком в камере и могь свободно обходить большой участок когда и куда хотел, в районе, обнесенном каменной оградой. Тот же начальник за то, что Андрюша имел смелость спросить у него один раз, почему его так долго не выпускают, принял это за дерзость и стал делать препятствия.

Мне дали пропуск и разрешение приходить к нему и сидеть хоть целый день, что я и делала. В то время я имела возможность покупать в торгсине продукты. Мне перевел сын мой неболыпую сумму денег из Франции. Я могла кормить и даже баловать Андрюшу, изголодавшегося в дороге, т. к. давали только кусок ржаного хлеба и кипяток. Он был худ как жердочка. Почти у всех, кроме моего беднаго, были продукты, принесенные им при отправке. Ему не пришлось ехать с духовенством, которое, конечно, поделилось бы с ним, его посадили в вагон (единственный) с уголовниками. На одной лавке с ним ехал бывший казачий прапорщик, все время