Я даже не удивился:

— Понятно. Светлана развивает деятельность. Точно?

— Не скажу. Отрицаешь? — Пошел ты до бисовой матери! Я хлопнул дверью, аж стенки картонные затрещали и штукатурка посыпалась.

Светку схватил за шею и пригнул к машинке. Чуть лбом не стукнулась об каретку.

— На Федьку перекинулась? Стучишь, гадость! Ты на машинке своей поганой стукай, а не языком своим гадским! Предупреждаю по-хорошему!

Отпустил руку.

Светка задрала голову:

— Мишенька, я никому ничего!

Я кивнул на дверь кабинета Свириденко.

— Там?

Светка кивнула. Хоть бы покраснела или слезу пустила. Нет.

Максим Прокопович сам встал навстречу.

Я, не глядя, что старший по званию стоит на ногах и тем более направляется ко мне, уселся на стул возле стола.

Свириденко аж побелел.

— Ты что себе позволяешь?

— Я позволяю себе написать в вашем присутствии рапорт об увольнении. Хотите, сами меня увольняйте. Я работать больше не считаю возможным. Я все силы отдал. Больше нету. Раз вам мало — так увольняйте. А разговоры за своей спиной терпеть не буду. Вы мой характер знаете. И все знают. Наизусть.

Свириденко вернулся за стол.

Разложил локти широко и с ходу мне ответил:

— Не ори. С какого числа? С сегодня? Уходи с сегодня. Райком тебя трудоустроит. На хлебзавод директором даже может быть. И что, хорошо тебе там будет горячий хлеб каждый день жрать? Хорошо?

Я молчал.

Свириденко продолжил свои мысли:

— Да, люди говорят. А я им говорю: «Цупкой — наш лучший сотрудник. А временные трудности бывают у каждого». У каждого! Понимаешь, Миша?

— Я — не каждый.

Свириденко поднял указательный палец высоко вверх:

— Вот тут и есть твоя единственная на сегодняшний день ошибка. Ты считаешь, что все — каждые. А ты — не каждый. А если б ты считал, что и ты — как весь советский народ — каждый, так ты пришел бы ко мне и сказал: «Товарищ подполковник, Максим Прокопович, я обычный человек, у меня случилось много горя, у меня и жена, и приемный сын, и так далее. Я нагоню упущенное со всех своих сил». И товарищам своим так же сказал бы. Разве они тебя не поддержали б? Поддержали. А ты сам и сам. Сам и сам. А люди обсуждают и будут обсуждать. И что-то полезное тебе скажут, точно тебе говорю. Сколько тебе надо, чтоб закончить со своей беготней? Неделя? Две? Дам, сколько скажешь. Дела твои перераспределю. Никто не пикнет. Мы в органах работаем, а не где-нибудь.

Я сказал, что мне нужно две недели. Пускай как нужно, так и оформят — за свой счет, за счет будущего отпуска. Хоть как.

Составил план оперативных мероприятий с намерением действовать в строгом соответствии. И напролом. Потому что хватит. Терпения больше нету. Будем откровенны.

Бэлка. С этой стороны я не заходил давно. Она оказалась на отдалении от моих направлений.

Я поехал к ней в больницу.

Дашевский встретил приветливо, сходу заверил: у Бэлки небольшое просветление. Надолго ли — наука определить не в состоянии.

На мой вопрос о посетителях шепотом сказал:

— Никого. Я вас уверяю — никого. Недели три как никого.

— Она сама не интересуется?

— Нет. Говорит, рада, что ее оставили в покое. Я вам даже посоветую ее сейчас не трогать. Посмотрите со стороны. С санитарками поговорите, они, как самые к ней близкие, знают лучше врачей. Я распоряжусь, чтоб вас приняли вежливо и не избегали разъяснений. Вы ж понимаете, у нас с родственниками персонал разговаривать не настроен. Люди нервничают от непонимания, а объяснить иногда и нету возможности.

Бэлка гуляла вокруг яблонь. Срывала зеленые маленькие яблочки, и не яблоки даже, а только завязи, надкусывала и бросала. Надкусывала и бросала.

Я позвал:

— Бэлка! Что ж ты домой не идешь?

Бэлка спокойно ответила:

— Пока не хочу. Как захочу — пойду. Я пока яблок не наемся — не пойду.

— И я с тобой поем. Я тоже сильно хочу.

Мы с ней стали рвать будущие яблоки наперегонки.

Бэлка засмеялась:

— Ты выше, я не дотянусь. Давай ты рви, а я буду прятать. Под рубаху. У меня под этой еще одна. Я ее завяжу на подоле, туда буду запихивать. Запихаю до самой шеи. И будет у меня живот. Мне нравится, когда живот. И Евсею тоже нравится. А тебе?

— И мне нравится, Бэллочка.

Она завязала нижнюю рубаху и подняла ее выше колен. Вроде большого мешка.

Некрасиво и неаккуратно.

Я ей посоветовал:

— Мы сейчас не будем собирать. От этих зеленцов живот некрасивый. Нужно крупные, большие, понимаешь?

Бэлка кивнула и стала развязывать узел. Но, видно, затянула слишком и теперь не получалось.

Я хотел помочь. Присел перед ней на колени. Только руки протянул к узлу, Бэлка оттолкнула меня ногой.

Я упал от неожиданности на спину.

Она стала надо мной раскоряченными ногами, с поднятой рубахой. Я как в загородке между двумя столбами. Сумасшедшая, а неприятно, все-таки женщина, надо иметь стыд.

Тронул ее за ногу, хотел сдвинуть. Стоит как вкопанная.

Немножко приложил силу. Она чуть отступила.

Говорю строго:

— Бэлка, что Евсей подумает про тебя и про меня? Нельзя так стоять с мужчиной. Подумай своими мозгами, Бэлка.

Бэлка подняла голову вверх и выдохнула:

— О-о-о-ох.

Но с места не ушла. Только рубаху выпустила, и она над моим лицом повисла мешком.

С Бэлкой я справился. Уложил ее лицом в траву. Затихла. Закрыла глаза. Я ее покачал за плечи, как маленькую. Вроде приснула.

Сквозь ее сон спросил:

— Бэллочка, скажи мне, сонечко, ты на Лаевскую не обижаешься? Она ж с твоим Евсеем чтото имела. Я знаю. И ты ж знаешь?

Бэлка глаза не открыла. Выпустила пузырь из губ.

Потом вытолкнула по буквам:

— З-н-а-ю.

И так глубоко заснула, что ни тряски моей не чувствовала, ни громких слов в ее адрес.

Бэлка дала мне наводку. Опять Лаевская.

Но идти к Полине еще не время. Надо в Остер.

В Остре, в хате у Довида, я застал Симу Захаровну и Суньку.

Сима что-то варганила в печке, Сунька читал вслух книжку — Вовка и Гришка слушали.

Для завязки я спросил с порога:

— Что читаем, поколение?