А купчиха, увидев в его глаза изумленное и откровенное любование, посчитала сие добрым знаком, и в ее сердце укрепилась надежда, что не зря она все это затеяла.

Тришка представил хозяйке Ефима, говоря, как было задумано, что лучшего объездчика не сыскать. Вдова слушала своего работника, милостиво кивала головой, пряча в глазах радостный блеск, потом повернулась к казаку и предложила тому за работу житье с кормлением, да деньгами вчетверо против того, что платил ему купчик.

Ефиму лестно было такое предложение, и преисполнился он почтения и уважения к новой хозяйке. Поклонившись и душевно поблагодарив ее за ласку, казак отправился за расчетом. И так хорошо было у него на душе, что не стал он браниться с зловредным купчиком, а просто сдал телегу, лошаденку и весь инструмент, получил остатние деньги да и пошел себе обратно на Захаринское подворье, где, как мнилось казаку, ждала его жизнь не в пример слаще прежней.

Думалось мужику, когда шел он пыльными царицынскими улицами, что снова начала поворачиваться к нему удача лицом, и теперь-то он уж ее не упустит. Не мальчик он уже, пора, пора браться за ум, пока молод, да телом крепок. Вспомнилась ему тут сестрица Дарья да сыновья ее, почитай уж большие совсем хлопчики. А он все один мыкается, все не остепенится. Крепко решил Ефим, что вот сведет нонче Тришку в кабак, да и более туда ни ногой: надо денег прикопить на избенку, а там, глядишь, и обжениться можно будет.

...На следующее утро Ефим разбудил похмельного Тришку, которого после изрядных кабацких возлияний сам же и притащил домой. Казак чувствовал себя не в пример лучше нового друга, чем вызвал зависть болезного Трифона, чья голова никак не хотела расставаться с тошнотворным звоном и цветным туманом, несмотря на большое количество капустного рассола, коим конюх пытался опохмелиться.

Когда ж наконец конюху удалось с грехом пополам справиться с головной болью, он, стеная и охая, повел Ефима знакомиться с красавцами-конями, которых казак должен был объезжать и готовить к торгу. Трифон постепенно так увлекся, что вовсе забыл о похмелье: он душевно любил коней и с малолетства вертелся на конюшне. Впрочем, лошади, по всему видать, чуяли его душевность и всегда его слушались. Не было ни разу такого, чтоб Тришка с каким-нибудь конем не совладал, будь то хоть кляча водовозная, хоть первостатейный скакун чистейших кровей. Потому и пользовался тщедушный конюх хозяйским уважением. Но знакомцы подтрунивали над ним, говорили, что, видать, Трифонова мамаша согрешила с заезжим цыганом-конокрадом, который и передал сыну заветное лошадиное слово.

Ефиму же нравилось все: и Тришкины рассказы, и роскошные кони, и добротная конюшня, и та работа, что предстояло ему исполнять. Порешил казак справлять свою службу с полным старанием и тщанием.

Через несколько дней, когда он выводил вороного жеребца, чтоб тот не застоялся, окликнула Ефима козяйка. Он подошел к ней, поклонился и участливо спросил:

– Поздорову ли, матушка, Степанида Яковлевна?

– Спасибо, Ефим, грех жаловаться, – ответила та. – А тебе ль по нраву служба у меня? Али просьба, может, какая есть?

– О лучшем и мечтать не мог, матушка! А просить о чем еще, так вроде и не об чем более.

– Так уж и не об чем? – сказала вдова, улыбаясь и хитро посматривая на Ефима.

Ошарашенный таким оборотом, казак не нашелся, что ответить. А Степанида Яковлевна, усмехнувшись на его замешательство, проговорила со значением:

– Ну так ступай себе, а надумаешь чего, приходи.

Целый день ломал голову Ефим над такими хозяйкиными речами: что б сие означало? Делиться своим думками с кем-либо он не решился, а сам так ничего и не уразумел.

Целую седмицу не случалось ничего заметного, и с хозяйкой казак не сталкивался, а вот в воскресное утро попался Ефим на горячем. Степанида Яковлевна, возвращаясь из церкви, застала его, когда казак тискал смазливенькую сенную девку Любашу, пытаясь уговорить ее прийти на сеновал, как стемнеет.

Услыхав сердитый окрик хозяйки, Любаша взвизгнула и немедля умчалась. Ефим же покраснел, словно мальчишка-несмышленыш, застигнутый на воровстве варенья из кладовой, когда посмотрела на него Степанида Яковлевна печальными глазами и ушла, не сказав ни слова.

Самым же удивительным было то, что Любашу вдова сослала в прачки, а казак остался как бы и ни при чем. Этот случай заронил в душе Ефима подозрение, что неспроста попал он на эту службу. Да только не поверил он сам себе, посчитал, что быть того не может, чтоб такого положения женщина, как Степанида Яковлевна, до какого-то мужика нищего желание возымела. Лишь стал теперь казак осторожнее с девками баловаться, чтоб не злить хозяйку, да старался почаще ей на глаза попадаться.

Но чем больше Ефим присматривался к купчихе, тем больше убеждался, что глянется он ей. Когда ж пожаловала ему на именины хозяйка новый кафтан, то уж был бы казак совсем дураком, ежели б не понял, что от него вдове надобно.

А дураком Ефим себя никогда не мнил, и теперь, когда такое случилось, решил он, что не след ему ломаться. Степанида Яковлевна не старуха вовсе, телом гладкая, лицом пригожая, а с него не убудет. А там, глядишь, много чего из этого посева вырасти может.

После эдаких мыслей решил Ефим, что не к лицу ему долее томить бабу, а надобно смелее действовать. Стал казак чаще звать купчиху, будто бы для совета, а сам все в глаза ей зазывно глядел, все норовил на конюшне словно ненароком прижаться к ней. От такого обращения сделалась Степанида Яковлевна сама не своя, голова ее кругом шла, а взор стал мечтателен и рассеян.

Наконец, сказав себе была не была, Ефим решился на отчаянный шаг. Поднадоели ему эти мальчишеские ужимки, да и распалился уже казак, каждодневно глядя на млеющую вдову, пышное тело которой манило его все больше и больше.

Когда было уж заполночь, влез казак в открытое окно хозяйской спальни, где разметавшись на пуховой перине спала белотелая вдова. Ночи стояли душные, маятные, потому Степанида Яковлевна не укрывалась одеялом, а лежала в одной тоненькой рубашке, которая, задравшись по самую грудь, обнажила все прелести спящей женщины. Руки вдовы были закинуты за голову, одна нога согнута в колене, а другая отведена в сторону. Тяжелая коса расплелась и разметалась по подушкам.

Ефим смотрел на почти нагую хозяйку, словно облитую, падавшим из окна светом луны и чуял, как подымается в нем какая-то почти звериная страсть. Ему хотелось взять ее сразу, без всякой нежности. Дрожа от возбуждения, он сбросил одежду, осторожно взобрался на высокую кровать и, стараясь не разбудить вдову, поднял ее рубашку еще выше обнажив полные груди женщины. Когда Ефим притронулся рукой к груди купчихи, его словно обожгло, и уже более не осторожничая, он рухнул сверху, накрыв своим жарким телом спящую женщину, и впился требовательным поцелуем в ее губы.

В этот момент вдова проснулась от непонятной тяжести, навалившейся на нее, перепугалась, ничего не поняв спросонья, и отчаянно замолотила казака кулаками по спине, пытаясь высвободится. Ефим же, нимало не обращая внимания на ее попытки, что было немудрено при его-то силушке, отстранился чуть, чтоб дать бабе вздохнуть, и зашептал горячо ей на ушко: