— Обратил, обратил, — махнул рукой Инджестри. — Правда, не понял. Это не было похоже на вежливую улыбку человека, который прощается с гостями. И он явно смеялся не над нами. Я подумал, может, это смех облегчения — словно у него камень с плеч свалился.

— Этот смешок насторожил меня, — сказал Линд. — С юмором у меня плоховато, а потому я хочу точно знать, над чем смеются в моем присутствии. Вы знаете, над чем он смеялся, Рамзи?

— Да, — ответил я, — кажется, знаю. Это был смех Мерлина.[98]

— Я не знаю, что это такое.

— Если Лизл не возражает, я снова обращусь к мифологии. У волшебника Мерлина был странный смех — он смеялся, когда другим было совсем не смешно. Он смеялся над нищим, который оплакивал свою судьбу, лежа на мусорной куче. Он смеялся над ветреным молодым человеком, который выбирал себе пару сапог так, словно важнее этого в жизни ничего нет. Он смеялся, потому что знал: под мусорной кучей лежит золотая чаша, которая сделала бы нищего богачом. Он смеялся, потому что знал: разборчивый молодой человек получит удар кинжалом, даже не успев испачкать подошв своих новых сапог. Он смеялся, потому что знал, что будет дальше.

— И конечно же, наш друг знает, что будет дальше в его истории.

— А потому у нас есть все основания предполагать, что в Англии его ожидает поразительный поворот судьбы? — спросил Инджестри.

— Мне известно не больше, чем вам, — сказал я. — Я не очень часто слышу смех Мерлина, хотя мне кажется, мое ухо чувствительнее к нему, чем уши большинства людей. Но он говорил о том, что еще неизвестно, каким вином наполнится тот хорошо прокопченный мех, каким он стал. Я не знаю, что это за вино.

Но Инджестри, в отличие от других, такой общий ответ явно не устраивал.

— И что же, мы об этом никогда не узнаем? Как нам это выяснить?

— Ну, уж это от вас зависит, — сказал Линд. — Разве вы не собираетесь пригласить Айзенгрима в Лондон посмотреть отснятый материал? Вызовите его в Лондон и попросите продолжить.

На лице Инджестри застыло выражение неуверенности.

— Не знаю, сможем ли мы наскрести столько денег? — произнес он. — Корпорация довольно прижимиста, когда дело касается непроизводственных расходов. Конечно, мне бы хотелось его пригласить, но если мы сильно выйдем за рамки бюджета, то мне укажут мое место, как говорили слуги в те дни, когда знали про себя, что они — слуги.

— Да ну, глупости, — сказал Кингховн. — Вам это вполне по силам.

Но с лица Инджестри не сходило выражение озабоченного, сморщившегося ребенка.

— Я знаю, что беспокоит Роли, — кивнула Лизл. — Он думает, что расходы на Айзенгрима он из Би-би-си еще сумеет выжать, но не сомневается, что на меня и Рамзи денежек ему не дадут. А он такой милый — ему и в голову не приходит, что Магнус мог бы отправиться в такую поездку без нас. Разве нет, Роли?

Инджестри посмотрел на нее.

— В самую точку, — сказал он.

— Не беспокойтесь, — сказала Лизл. — За себя я заплачу. И даже этот старый ворчливый скряга Рамзи, может быть, раскошелится на несколько пенсов. Сообщите нам, когда приехать.

И тогда наконец они отбыли к себе в гостиницу. Когда мы с Лизл вернулись в лоно готического возрождения, то есть в огромный мрачный зоргенфрейский холл, я произнес:

— Хорошо, что ты сегодня вспомнила про Иуду Леввея. Его почти забыли. Но ты ошибаешься, если думаешь, что о его жизни после распятия Христа ничего не известно. Есть апокрифические «Деяния Фаддея» — прозвище у него такое было: Фаддей, — в которых все о нем рассказано. Эти Деяния не вошли в Библию, но они существуют.

— И что они собой представляют?

— Сплошные чудеса. Настоящая «Тысяча и одна ночь». А он — в самом центре событий.

— Ну, а я что говорила?! Очень по-человечески. Уверена, он сам их и написал.

Работал Юрген Линд не торопясь, а потому на доведение до ума «Un Hommage à Robert-Houdin» потребовалось больше времени, чем мы предполагали, и прошло почти три месяца, прежде чем Айзенгрим, Лизл и я отправились в Лондон, чтобы посмотреть, что же получилось. Из вежливой формулы приглашения вытекало, что критика приветствуется. Айзенгрим исполнял в фильме главную роль, а Лизл вложила в предприятие немалые деньги, предполагая через два-три года вернуть их с хорошими процентами, но я думаю, все мы прекрасно понимали, что если начнем критиковать Линда, то особого восторга это не вызовет. И тем не менее приличия были соблюдены.

Мы редко путешествовали втроем, но если это случалось, то не обходилось без препирательств — где остановиться. Я предпочитал небольшие приличные отели; Лизл была согласна на любой, лишь бы он назывался «Ритц», — национальное пристрастие;[99]Айзенгрим предпочел «Савой».

Апартаменты, которые мы заняли в «Савое», точно соответствовали вкусам Магнуса. Стиль интерьера относился к началу двадцатых годов, и с тех пор здесь ничего не менялось. Комнаты были большие, а стены выкрашены в самый унылый из цветов, какими пользуются декораторы: серовато-белый. Под потолком в гостиной — зеркало в раме шириной не меньше девяти дюймов. Электрический камин с модерновыми завитушками исторгал при включении тяжелый запах подгоревшей пыли, наводивший на мысли о мышах. Громоздкая и неуклюжая мебель в стиле двадцатых. Окна выходили на улочку, которая, по моим меркам, не тянула и на переулок, и даже Лизл называла ее не иначе как «драная улица».[100]Но, к нашему изумлению, Магнус изрек, что никто, считающий себя джентльменом, никогда не смотрит из окна. (Что он мог знать о тонкостях аристократического этикета?) Там была невероятных размеров спальня для главы семейства, и Магнус оккупировал ее, сказав, что вторую кровать в ней может занять Лизл. Моя комната — довольно большая, но, конечно, куда как меньше — располагалась ближе к ванной. Сие заведение поражало архаичным великолепием: стены выложены чуть ли не римской плиткой, ванна вровень с полом и гигантское биде. Это великолепие стоило в день столько, что я вздрогнул, даже разделив эту цифру на три, но предпочел помалкивать, рассчитывая, что долго мы здесь не пробудем. Я не скупердяй, но думаю, что благопристойная бережливость приличествует даже очень богатым — таким, как Лизл. К тому же я достаточно знал нравы очень богатых, чтобы понимать: мне придется заплатить ровно треть и ни пенсом меньше.