И все текло по однажды заведенному, ненарушаемому распорядку, все были в принципе довольны и счастливы, пока у Степана Игнатовича не обнаружилось какое-то редкостное заболевание и он не отправился в санаторий для поправки драгоценного здоровья.

И все сотрудники очень беспокоились за его самочувствие. Полубог предлагал лично отыскать медицинского академика, бухгалтер Гулящая предлагала оплатить номер люкс в заграничном пансионате, секретарша Бесова предлагала отправиться в санаторий вместе, чтобы там собственным телом излечить любимого начальника, Язвицкий предлагал плюнуть на все, Марыщев предлагал свои услуги, Пенкина предлагала знакомую медсестру. Болдянская приносила народные рецепты, а Штернберг приносил научные статьи. Ловелас Зинин авторитетно заявлял, что все и вся лечится любовью, даже и триппер, грубиян Женкин крыл почем зря безответных докторов.

Потом Сухих, Глухих и Косых доставили вещи начальника в аэропорт, Оля и Поля довели его под руки до посадки, Саша Лесова обтерла своим платком бисерный пот с начальственного чела. И даже Свищенко-Гоев всплакнул без повода, глядя вслед Бульбенко своими водянистыми, выцветшими от времени и вечного страха глазами.

Итак, Бульбенко уехал, оставив начальствовать вместо себя своего заместителя, Антона Францевича Полубога, и сделав его полновластным и полноправным руководителем с чрезвычайными полномочиями.

Первые три дня жизнь в конторе протекала по ранее заведенному распорядку. Полубог руководил, Гулящая мухлевала, Зинин блядствовал, Бесова крутила попой, Оля и Поля доносили друг другу и друг на друга, Язвицкий язвил, Штернберг умничал, Болдянская всех песочила, Лесова наивничала, Женкин грубил — как всегда. Марыщев был темен, Сухих был сух, Глухих глух, Косых косоглаз, а Свищенко-Гоев все еще не отличался от обивки собственного стула.

А потом что-то разладилось в отлично налаженном механизме. Изменения копились постепенно и незаметно. Точный, годами выверенный ход застопорился, дал сбой, шестеренки сложного агрегата забуксовали, заскрипели, засбоили, заскрежетали. Вдохнув воздух внезапно обретенной свободы, сотрудники вдруг пошли вразнос.

Кто был тому виной? Полубог, который не столько руководил, сколько мечтал, развалясь на начальственном месте, покуривая одну сигарету за другой и время от времени щупая Нину Бесову за особо выдающиеся места? Который плевал не только в потолок, но и на свои должностные обязанности? Который был почти как Бог, но только не всемогущ и не всеведущ? Который был слаб как человек и человечен, как всякий слабак? Который тоже вдыхал полной грудью воздух свободы и дал этому воздуху полное право пьянить не только себя самое, но и своих подчиненных?

Возможно, виноват был именно он, однако мы не станем его осуждать. Может быть, мы сами на его месте курили бы и щупали, развалившись. И тоже плевали бы на все, и тоже были бы слабы и человечны. И сами дышали бы воздухом и дали подышать другим. И прощали бы опоздания Марыщеву, прогулы Лесовой, вороватость Гулящей, умничанье Штернбергу, тихушество Оле и Поле, безделье Сухих, Глухих и Косых, женолюбие Зинину, многосемейность Болдянской, язвительность Язвицкому, грубость Женкину и трусость Свищенко-Гоеву…

Но вскоре в конторе стали происходить небывалые вещи!

Марыщев притащил на работу коньяк, Полубог единолично выпил всю бутылку и объявил без повода праздник в рабочее время, а не после него, как бывало раньше. Марыщев еще раз сбегал в магазин за коньяком, а Язвицкий уговорил его прикупить еще водки и «сухенького» для дам. Гулящая как бухгалтер выделила на это деньги из внебюджетного фонда. А Оля и Поля намекнули, что к водке нужна закуска, а к «сухенькому» — сладкое. Сухих, Глухих и Косых сбегали в магазин за продуктами, а Женкин сгонял на рынок. Болдянская как опытная хозяйка строгала, резала, крошила и кромсала, и под ее руководством строгали, резали, крошили и кромсали остальные конторские дамы. А Полубог, находясь под разлагающим влиянием коньяка, играл со Свищенко-Гоевым в преферанс и пенсионер благоразумно проигрывал ему, не желая конфронтировать даже с временным начальством даже в карточной игре. Марыщев дымил прямо в комнате, а не в курилке, хотя некурящие страшно ругались на него и гнали его вон. Но он не уходил, потому что грубый Женкин рассказывал в это время матерные анекдоты, а потом Зинин рассказывал пошлые анекдоты, затем Саша Лесова рассказала наивный анекдот, которому никто не смеялся.

А потом сдвинули столы и сели праздновать.

Воздух свободы кружил голову и пьянил сердца, а водка добавляла эффекта, и «сухенькое» тоже. И говорили все громко, не по существу. Гулящая жаловалась на дебет и кредит, Марыщев жаловался на придирки, Штернберг жаловался на Гегеля и Гоголя, Болдянская жаловалась на мужа, Оля и Поля жаловались друг на друга, Язвицкий жаловался на то, что правдолюбов никто не любит, Бесова жаловалась на подорванное начальством здоровье. И только Свищенко-Гоев ни на что не жаловался, потому что благоразумно спал, уронив голову в салат.

А потом начались танцы. И грубый Женкин грубо щипал Бесову, а та грубо отпихивалась от него, а Зинин, начав танец с наивной Лесовой, закончил его с опытной Болдянской. Сухих щупал Глухих, а Косых ревниво наблюдал за непристойными играми своих товарищей.

И все было хорошо.

Кончился день, потом кончился вечер, потом кончилась ночь. И кто-то не сберег в ту ночь остатков невинности, а кто-то не сохранил в ту ночь остатков человеколюбия. Кто-то благословлял утро, а кто-то проклинал его, мучимый головной болью и запоздалым раскаянием.

Утром те, кто пришел на работу вовремя, были единодушны в том, что праздник удался, а те, кто не пришел, полностью поддержали это мнение, опоздав на пару часиков. И все, вспоминая вечер накануне, подшучивали друг над другом, смеялись над грубостью Женкина, скабрезностью Зинина, скромностью Лесовой, темнотой Марыщева и над тем, как пенсионер Семен Бенцианович заснул в салате. А на Полубога вообще никто не обращал внимания, забыв, что он какое-никакое, а все ж начальство. Впрочем, Полубог сам забыл об этом, очарованный коньяком и податливостью Нины Бесовой. И все сотрудники были едины, как пальцы руки, и великодушны друг к другу, как ланселоты. Оля простила Поле и, соответственно, наоборот, и все простили Гулящей недоплату в зарплату, и все простили Язвицкому его наушничанье, Штернбергу — что он такой умный, Зинину — его женолюбивость, а Женкину — грубость. И только пенсионеру Свищенко-Гоеву никто ничего не простил, потому что прощать ему было нечего.

А работать никто не работал, потому что глупо работать, когда ноздри и грудь забивает пьянящий воздух свободы, когда есть много более актуальных и интересных дел, чем продажи туалетных утят, — например, обсуждение матча «Алания» — «Спартак», или изменения в женской моде на бюстгальтеры, или любовные похождения Зинина, или странные отношения Сухих, Глухих и примкнувшего к ним Косых.

А потом стали обсуждать начальство. Поинтересовались риторически, как здоровье, понадеялись, что в высшей степени хреново. Полубог сказал, что Бульбенко — сложный человек и работать с ним очень непросто. Он лично еле сдерживает себя, чтобы не высказать все, что о нем думает. А думает он такое…