Он лизнул ее сжатые губы. Язык искушал ее, и она тихонько ахнула, а он тут же воспользовался этим и вторгся в ее рот, пробовал его на вкус, ласкал, лизал, и ей показалось, что сейчас она умрет от восторга. Пальцы Пенелопы по собственной воле запутались в его кудрях. Она приподнялась повыше, чтобы вжаться в него еще сильнее, еще скандальнее...

Ей совершенно все равно... пока он не останавливается. Только пусть он никогда не останавливается.

Он чуть передвинулся, теперь его руки скользили вниз мучительно долго, на мгновение задержались на ее грудях (у Пенелопы внезапно заныли места, о которых она раньше и не подозревала) и поползли все ниже, ниже. Борн обхватил ее ягодицы и прижал к себе с силой одновременно шокирующей и возбуждающей. Он застонал от удовольствия, а Пенелопа слегка отодвинулась, поражаясь тому, что он так же поглощен ласками, как и она. Борн открыл глаза, поймал ее взгляд и снова впился поцелуем в губы, лаская ее все решительнее. Пенелопу переполняло наслаждение. Приключение. Он.

Шли секунды. Минуты. Часы... да какая разница?

Значение имел только этот мужчина. Его поцелуй.

Только это.

И вдруг все закончилось. Он медленно поднял голову, еще раз нежно чмокнул ее в губы и убрал ее руки со своей шеи. А затем улыбнулся ей, от его взгляда перехватило дыхание, и Пенелопа вдруг поняла, что он впервые улыбнулся ей — и только ей — со времен детства.

Это волшебно.

Он открыл рот, собравшись что-то сказать. Пенелопа чувствовала себя как на иголках, не в силах скрыть предвкушение, которое ощутила, когда его губы сложились, чтобы произнести первое слово.

— Тоттенхем.

Она пришла в замешательство, брови сошлись в ниточку.

— Обыкновенно я не одобряю джентльменов, пристающих к дамам в моих коридорах, Борн.

— А как насчет мужей, целующих своих жен?

— Честно? — Тоттенхем говорил сухим, как песок, голосом. — Думаю, это нравится мне еще меньше.

От унижения Пенелопа зажмурилась. Он играет ею как пешкой!

— Держу пари, ты изменишь свое мнение, когда познакомишься с моей свояченицей Оливией.

Услышав это ей захотелось причинить ему боль. Настоящую. Физическую. Сильную.

Он сделал это нарочно.

Все это ради Тоттенхема.

Продолжать изображать брак по любви.

А вовсе не потому, что он не в силах удержаться.

Неужели она так ничему и не научится?

— Если она хоть немного похожа на сестру, боюсь, это пари мне не выиграть.

Майкл рассмеялся, а Пенелопа вздрогнула. Она его ненавидит. Ненавидит фальшь всего происходящего.

— Не смею рассчитывать, что ты дашь нам еще минутку.

— Полагаю, я должен, иначе леди Борн больше никогда не посмотрит мне в глаза.

Пенелопа, уставившись на складки галстука Майкла, постаралась произнести как можно хладнокровнее (понимая, что беззаботности достичь не удастся).

— Я не совсем уверена, что минутка сможет это изменить, милорд.

Он снова ее использовал.

Тоттенхем хмыкнул.

— Бренди уже налит.

И исчез. А она осталась одна.

С мужем, который, похоже, взял за правило всякий раз разочаровывать ее. Она не отвела глаз от накрахмаленной ткани на его шее.

— Отлично сыграно. — В голосе Пенелопы прозвучала печаль, но если он это и услышал, то виду не подал.

Борн ответил так, словно они не целовались в темном углу, а обсуждали погоду:

— Думаю, нам придется пройти еще долгий путь, доказывая, что поженились мы не только ради Фальконвелла.

Она и сама едва в это не поверила.

Право же, похоже, она так и не выучит свой урок. На самом деле нечестно, что она так на него злится. Что ей так больно. Глупая идея о браке по любви принадлежит ей, разве нет? Так что и винить за то, какой она себя чувствует, остается только себя.

Дешевкой. Использованной. Но зато ее сестер ждет приличное, ничем не запятнанное супружество. И оно того стоит.

Пенелопа подавила грусть.

— Зачем ты это делаешь? — Он вопросительно поднял брови, и она пояснила: — Соглашаешься на этот фарс?

— Да. Мы все что-то получаем от этой игры. От этого фарса. Тебе не стоит сожалеть о нашем соглашении, потому что я извлеку из него немалую выгоду. Давай провожу тебя обратно к дамам, — предложил он, беря ее за локоть.

Почему-то мысль о том, что он играет свою роль в этом фарсе ради собственной выгоды, заставила ее почувствовать себя еще ужаснее. Словно Пенелопа тоже стала жертвой его лжи.

Его вероломство вызвало гнев, мгновенный и жаркий.

Она отдернула руку почти свирепо.

— Не смей ко мне прикасаться.

Он вскинул брови.

— Прошу прощения?

Она больше не желала, чтобы он находился рядом. Не желала напоминаний о том, что ее тоже одурачили.

— Пусть мы изображаем любовь для них, но я-то не они! Не смей больше ко мне прикасаться, если это не напоказ для них.

«Боюсь, я этого не вынесу».

Он вскинул обе руки вверх, показывая, что услышал ее требование. И повиновался.

Пенелопа резко отвернулась от него, пока не наговорила еще чего-нибудь. Пока не выдала свои чувства.

— Пенелопа, — окликнул Борн, когда она уже ступила в тускло освещенный коридор. Она остановилась, и в душе вспыхнула надежда — сейчас он извинится! Скажет, что ошибался. Что на самом деле она ему не безразлична. Что он ее хочет. — Это самая сложная часть — с дамами. Ты понимаешь?

Он всего лишь имеет в виду, что она должна продолжать притворяться. Что наедине женщины станут расспрашивать ее куда подробнее, чем на публике.

Это будет испытанием.

Но называть это самой сложной частью вечера? Смешно, потому что самую сложную часть она пережила только что.

— Я справлюсь с дамами, милорд, как мы и договорились. К концу вечера ни одна не будет сомневаться в том, что мы с вами безумно влюблены друг в друга, а моих сестер будет ждать нормальный сезон. — Она подпустила стали в голос. — Ну а вам неплохо бы помнить, что вы обещали мне экскурсию по вашему клубу, и теперь я понимаю, что это не из великодушия, а всего лишь в уплату за мою роль в вашем мошенничестве.

Он замер.

— Обещал.

— И когда?

— Посмотрим.

Пенелопа прищурилась — такой ответ был универсальным синонимом отказа.

— Да, полагаю, посмотрим.

Она повернулась к нему спиной, прошествовала к салону и взялась за ручку двери, высоко подняв голову и расправив плечи.