Однако в Париже он так хорошо приспособился, как никто и не ожидал. Франция и ее культура, казалось, были созданы для него. Друзья отца, тамошние издатели, вдруг начали сообщать ему, что молодой немецкий, как там называли Кристофа, стал любимцем парижского общества. С ним произошли удивительные перемены. Это было заметно уже по его внешнему виду: он стал как-то особенно элегантно одеваться и приобрел уйму близких друзей. Из-за его многочисленных дружеских связей с авторами мака заподозрила, что Кристоф стал гомосексуалистом, однако когда он возвратился в Кёльн, то опять поразил всех, на сей раз бесконечными мимолетными связями с женщинами. Даже отец, на которого поначалу эти манеры ловеласа произвели впечатление, со временем стал считать его многочисленные интрижки чересчур многочисленными.

Хойкен подумал, что определенный шарм, который Кристоф приобрел за годы учебы во Франции, все еще сохранился, но в немецком обществе брат выглядел чужим. Издалека в одежде с иголочки, которая сидела на нем как влитая, его можно было принять за интересную, много путешествующую личность, которая имеет мало общего с Германией. Как издателю, который придавал большое значение крепким связям с авторами, этот имидж подходил Кристофу идеально. Он окутывал его романтическим флером и еще сильнее подчеркивал его эмоциональность.

— Меню действительно начинается с рыбы? — Хойкен не прекращал злить брата такими вопросами. Чтобы подчеркнуть свою неосведомленность, он схватил маленькую желтую карту, в которой каждое блюдо было так подробно описано, что его было даже утомительно читать. «Dorade royale sur une purée de pommes de terre á l’huile de ciboulette…» — читал он, специально растягивая слова, будто тут же переводил каждое слово отдельно.

— Пожалуйста, прекрати, — прервал его Кристоф. — Твой французский с каждым годом становится все хуже.

— Речь идет о дораде на картофельном пюре, — продолжал дурачиться Хойкен. — Что на нем royale есть, мы, надеюсь, увидим.

Желая предотвратить назревающий конфликт, возле них снова появился проницательный патрон. Кристоф обрадовался. Наконец у него появилась возможность подискутировать о том, что больше подходит к королевской дораде — шабли или «Sancerre». Хойкен делал вид, что следит за беседой с большим интересом, но на самом деле незаметно осматривался. Что бы он ни говорил, но места, которые его брат выбирал для совместных ужинов, всегда были вполне удовлетворительными. «Le Moineau» тоже нравился ему. Старинное золото на стенах и орнамент в молодежном стиле. Пол выложен черной и белой плиткой, а само помещение разделено колоннами, отчего кажется, будто находишься на шахматной доске. Молодые официанты в бело-голубых полосатых рубашках все время снуют от столика к столику. Очевидно, у них не было закрепленной за каждым территории. Они следили за всем и везде успевали. Падающая салфетка подхватывалась на лету и водворялась на место.

То, что «Sancerre» все же лучший выбор для дорады, патрон доказал с двух позиций: во-первых, из-за его молодой свежести, а во-вторых, из-за острого привкуса. Кристоф, как бы он ни торопился, всегда стремился показать, что у него есть время, чтобы обсудить, какое вино подходит к данному блюду, или до мелочей продумать меню. На его месте Хойкен давно бы уступил выбор хозяину ресторана, чтобы сократить пустую болтовню.

— Вуаля, — сказал Кристоф и повернулся, наконец, к нему. — Мы долго спорили, и я остановился все-таки на «Sancerre». Если не возражаешь, с него и начнем. Что касается заказа, то на Урсулу рассчитывать не будем.

Хойкен согласно кивнул и улыбнулся патрону. Тот моментально ответил ему точно такой же улыбкой.

— Петер Файль… — начал Кристоф, — ты говорил о Петере Файле. Позволь и мне добавить к этому кое-что. Я никогда не одобрял того, что отец выбрал Файля для составления своей биографии. Петер Файль может собирать факты и выполнять черновую работу. Я бы предложил ему написать краткий биографический очерк, страниц сто пятьдесят — двести, ни в коем случае не больше. Но большую биографию, такую, какую отец заслуживает, я бы поручил написать признанному или, лучше сказать, известному литератору, который постигнет жизнь отца во всех ее измерениях.

— Во всех измерениях? В каких измерениях?

— И ты еще спрашиваешь? Большая жизнь — это тебе не какая-нибудь заурядная жизнь. Ее нужно изучать как философию. Отец составлял тезисы, а затем искусно их развивал.

— Ах, в самом деле? Ты считаешь, что отец умело строил свою жизнь?

— Да, абсолютно в этом уверен. В своей издательской деятельности отец всегда действовал как завоеватель. Речь идет не об авторах, а скорее о континентах или, будем говорить, о территориях.

— Какие территории ты имеешь в виду, скажи пожалуйста?

— После войны он ринулся в Соединенные Штаты. Тогда американские писатели и большая история значили для отца все. В начале 60-х появилось новое поколение молодых немецких авторов, конечно, уже не того уровня, зато их читали даже в самой отдаленной провинции, и прежде всего в школах. Конечно, с рассуждениями о том, что литература умерла, распространившимися в конце 60-х, отец ничего поделать не мог. Еще в 70-х и начале 80-х он боролся с разрушительными последствиями этого антиэстетического слабоумия. Это были годы, которые я бы назвал годами поиска. Годы, которые прошли в упорном завоевании утраченных территорий. И все-таки он не сдавался и все время богател.

Хойкен слушал, как его брат упрямо выдвигает свои теории. Эти теории рождались у Кристофа экспромтом, и он с таким воодушевлением погружался в красоту их риторического построения, как будто сам находил их неотразимыми. Поначалу он брал три-четыре понятия и носился с ними, пока не затирал до дыр. Со временем он стал предварительно обдумывать свой поток красноречия, чтобы потом выдавать его за импровизацию зрелых и умных доводов. Но еще вероятнее, такие идеи были своего рода обработкой прочитанного. Иногда, как в этом случае, он добавлял что-нибудь для усиления эффекта. На сей раз это был «привет из кухни», который должны были принести вслед за вином. Хойкен не знал точно, что это будет. Наверное, что-нибудь маленькое, политое бульоном и блестящее.

Теории Кристофа, непонятный «привет из кухни» и в придачу «Sancerre», вкусовые оттенки которого ему предстояло сейчас оценить, — все это для Хойкена было уже слишком. Он бы с большим удовольствием заказал сейчас кёльнского, рассказал о своем сыне и его преклонении перед Лукасом Подольски[20], но, увы, до этого дело не дойдет. Откуда-то из глубины зала послышалось «Je suis comme je suis». Хойкен узнал эту мелодию с первых аккордов. Он слушал и пробовал вино, он кивал и соглашался, а музыка тем временем заполнила все помещение так, что он замер, словно оглушенный. Отцу иногда хотелось послушать этот шансон в дороге, Secondo на этот случай всегда возил с собой старую кассету. Ему нравилась выразительность и гордый характер песни и, конечно, голос Джульетты Греко[21]. Сухой тон неприступной женщины, которая просто идет одна по парижским улицам. Когда старик слушал песни, он всегда подпевал. Это была единственная мелодия, которая у него действительно получалась. В сущности, он был немузыкальным или просто противился музыке, как утверждала мама.