Она попала в точку. Я не хотела.

Я предпочитала вечеринку под открытым небом в баре «25+» задаче по практическому маркетингу. Поездка в Копенгаген с подружками была для меня важнее, чем национальный экзамен по математике. Вместо контрольной по истории я сидела в «Эспрессо-хаус» и целовалась с таким пылом, словно от этого зависела вся моя жизнь.

Это был осознанный выбор.

На третьем курсе, когда пошли разговоры о выпускных экзаменах и нас пригласили на день открытых дверей в университет, я была полностью поглощена планированием своей поездки в Азию. Лунд и Швеция надоели мне страшно. Я с наслаждением смотрела на «Ютубе» клипы из Малайзии и Индонезии, и вскоре эта поездка стала главной целью моей жизни. Меня влекли приключения, долгие ночи, новые встречи, вечеринки и райская природа.

Классная, кажется, перебрала все возможные варианты в поисках разумного объяснения моих плохих оценок. Наркотики? Анорексия? Развод родителей?

– Твой отец пастор? – спрашивала она, глядя на меня так, cловно весь ее мир рассыпался в прах.

– Пастор? – Бим задавала этот вопрос каждый раз, когда речь заходила о моем отце.

Вероятно, у нее были проблемы с памятью, однако это не объясняло того шока, который она всякий раз выражала всем своим видом.

– Пастор? В Шведской церкви?

В конце концов все всегда сводится к контролю.

Люди об этом не думают. Потребность все держать под контролем обычно ассоциируют с педантами, у которых случается истерика, стоит одной бумажке попасть не в ту стопку на письменном столе, и которые развешивают одежду в шкафу по цвету. Люди представляют себе остервенелых любителей порядка с расписанными на много месяцев вперед ежедневниками или невротиков, которых охватывает паника, если они не могут мгновенно просматривать все входящие сообщения и взрываются из-за крошек на диване или немытой посуды в раковине. Таких, которые всегда носят с собой бактерицидные салфетки.

Но тут речь идет о другой разновидности контроля. О том, чтобы не терять лица. Никого не подпускать близко.

Только в подростковые годы я поняла, что наша семья не единственная, у которой есть свои тайны. Для папы всегда было суперважно поддерживать внешний фасад перед окружающими.

«Поговорим об этом дома». Не знаю, сколько раз я слышала эти слова. «Посторонних это не касается».

Меня воспитывали в убеждении, что наша семья уникальна, что мы – единственные носители огромного количества дерьма, которое не надо выносить из избы. Возможно, это связано с папиной профессией. Пастор просто обречен на то, чтобы вести тайную жизнь – по крайней мере, частично.

Звучит абсурдно, однако папа был убежденным атеистом до того, как пришел к церкви. Много лет назад я случайно обнаружила старую школьную газету, в которую он когда-то писал заметки. Кажется, он только поступил в гимназию. Он от души ненавидел религию, писал о том, что христианство – опиум для народа, что религия разорвала мир на части, что обряд крещения – насилие над невинными младенцами. Пасторов он называл чернорубашечниками и паяцами.

Иногда я задумывалась над тем, как могла сложиться наша жизнь, будь у папы другая профессия. Будь он обычным конторским служащим, или мелким начальником, или просто человеком с высшим образованием, как все другие нормальные родители.

Честно говоря, мне кажется, что мы с папой очень похожи. По сути. Я тоже легко могу увлечься чем-то, полностью отдаться какому-то делу, которое в данный момент кажется сверхважным. В пятом классе я помешалась на Гарри Поттере. Прочла все книги на шведском и на английском, по двадцать раз просмотрела все фильмы и писала в Сети длинные рассказы из разряда фэн-фикшен, пока чуть ли не совсем растеряла всех друзей. Несколько лет спустя у меня наступил период, когда я попала в зависимость от «BD»[16], раскрашивалась под панду и проводила каждую свободную минуту на сайте helgon.se. У нас в генах есть черты аутизма. Правда, в отличие от отца, я довольно рано приняла решение держаться подальше от всякой религии.

– Никогда не говори «никогда», – поддразнивал меня папа. – До восемнадцати лет я тоже не понимал, что это мое призвание.

– Я лучше буду мыть сортиры, – отвечала я. – Нет, я лучше стану этакой тетенькой в стиле нью-эйдж, поеду в нудистский отпуск в Гану и буду жевать кат[17].

– Поживем – увидим, – отвечал папа с ноткой нервозности в голосе.

Как и все прочие люди моего возраста, я провела довольно много часов, размышляя о будущем, образовании и разных профессиях. Ведь некоторые профессии – это не просто профессии. Не то же самое, что стоять за кассой в «H & M». Без пяти десять надеваешь улыбку продавца и через пять минут после закрытия сбрасываешь ее. Это не стало частью моей личности. Я без всяких сомнений перешла бы в «Kappahl», если бы они предложили мне на тысячу больше. С таким же успехом я могла бы стоять за кассой в «Clas Ohlson» или «SIBA». Какая разница? Деньги – единственное, чего мне будет не хватать, если я лишусь работы. А я ее, скорее всего, лишусь.

Нет, папа не понимал, на что соглашался, когда стал пастором. Сейчас он изо всех сил старается вписаться в некий шаблон: идеальный пастор, идеальный отец, идеальный человек. Говорят, этим вовсю занимаются юные девушки. Видимо, не только мы.

Ясное дело, со всех сторон давит и жмет, если, по сути, не вписываешься в этот шаблон. И в конце концов он начинает трескаться.

Ну что, Ширин, неплохой психоанализ? Пять лет изучения психологии, лучшие оценки по всем предметам в гимназии – оно того стоило?

Я сама себе психолог.

Никогда не понимала людей, которые раскрываются, словно взболтанная бутылка шампанского, стоит кому-то склонить голову набок и приготовиться слушать. Людей, выворачивающих душу наизнанку в каком-нибудь блоге или социальной сети, набивающих на руке татуировку о том, как у них плохо на душе, и мучающих каждого встречного своими дурацкими признаниями.

У меня есть одна-единственная подруга, которая знает обо мне все и понимает, что я чувствую, о чем думаю, что делаю. Как мне хотелось бы поговорить с ней сейчас! Она так нужна мне. Без Амины я не знаю, что мне делать. Не знаю, выдержу ли я. Сегодня ночью я по-настоящему билась головой о стенку и кричала так, что больно было ушам. Хуже этого было бы, только если бы Амину заперли в камере. Однажды, когда охранники вели меня к лифту, мне почудилось, что я увидела ее. Я обернулась и выкрикнула ее имя, но за черными волосами скрывалось незнакомое лицо. Эта камера доведет меня до безумия.

Агнес Телин почти что с виноватым видом сообщила мне, что я подозреваемая. Все завертелось в голове, как торнадо. Подозреваемая? Я плюхнулась на стул, пытаясь собраться с мыслями.