Вероятно, поэтому я не заметил, как солнце просочилось в ту же оконную щель, и заключенные занялись своими обычными делами. Несмотря на все тяготы, в тюрьме царила железная дисциплина, которую устанавливают прежде всего старожилы. И мне пришлось приспосабливаться.

Наступление нового утра вернуло меня к действительности. Я был в тюрьме на улице Аврора, а не в Писи, и меня укачивало не море, а сонные волны моего сознания. Сколько дней прошло? Или месяцев? Я не мог точно вспомнить, потому что здесь внутри все так спуталось, стало настолько сумбурным и трудным, что единственная надежда, представьте себе, была связана с тем, что ты мог видеть сны, сны, сны… окунаться в иную реальность в поисках хоть какого-то убежища.

Была настоятельная необходимость не замечать утра, наступавшего с приходом солнечного света, не думать о прошлом, настоящем и будущем. Надеялся ли я вообще на что-либо? Там, внутри, я сомневался во всем. Календарь утратил свое значение: год, месяц, день, минута, секунда уже давно не обозначали ничего, кроме расплывчатых, повторяющихся образов, походивших в отсутствии новостей на дым от сигарет, которые удавалось выкуривать некоторым заключенным. 1964 или 1968? Какой сейчас месяц? Март или декабрь? Какое число? 31 или 13? Не все ли равно! Уменьшать количество лет, увеличивать число месяцев или переворачивать листки календаря почти не имеет смысла для того, кто без какого-либо объяснения обречен на изоляцию. А если не знаешь точно, который час, все остальное тоже становится чем-то неопределенным: летящее время — любой отрезок «вчера», «сегодня», «завтра»…

Я поднял голову и не спеша направился к самому яркому солнечному зайчику. Там сгрудились зрители — три человека, впритык друг к другу. Подошел поближе. Великолепное развлечение для всех нас: солнечные лучи, достигая мокрого пола, включались в игру, достойную быть увиденной. Одни наслаждались тем, что наблюдали, как медленно движется солнце, глядя на его косые лучи, образующие на полу скользящее пятно, четко очерченное темнотой.

Другие получали удовольствие от движения крохотных фигурок-теней, исполнявших на солнечном свету самый невероятный танец, который мне когда-либо доводилось видеть. Демонстрируя то целые серии движений, то отдельные па, небольшие бесплотные тельца выкручивали такие пируэты, каким позавидовали бы самые ловкие танцоры.

Словно подчиняясь какому-то ритму или побуждаемые странной музыкой, недоступной для нашего слуха, они принимали забавнейшие формы. Необычные и неожиданные комбинации теней, постоянно изменявшихся в своих размерах, — то соединяясь друг с другом, то разъединяясь, — в какой-то момент напомнили мне паутину, которую часто приходилось созерцать на потолке пансиона доны Женовевы в Сан-Паулу Как эти малюсенькие существа умудряются выпрядать целые клубки нитей и сплетать из них такие сложные узорчатые конструкции? Кружево паутины, ее удивительные узоры, согласно поверью, приносят удачу в дом…

Мои размышления на этом месте были прерваны. Старик шумно открыл дверь. У него в руках была сложенная бумага. Все поднялись в ожидании вызова. Сколько человек пойдет на допрос? В камере все знали, что те, кто уходил давать показания, не возвращались: либо их выпускали на свободу, либо помещали в тюрьму предварительного заключения. Последнее тоже считалось большим облегчением. Адом была камера. Наверное, поэтому меня провожали долгими взглядами. Некоторые даже помахали мне рукой, когда старик, стоя в, дверях, с трудом прочитал: Эмануэл Сантарем.

Что ждет меня? Никто из заключенных даже не задавал себе такого вопроса. Они были уверены: свобода или тюрьма предварительного заключения.

Однако я знал, что есть еще и третий, жуткий вариант. Вдруг меня вызывают, чтобы подвергнуть пыткам?

В спокойной воде отражался город. Вернее, перед глазами было два города: один — лицом вниз, молчаливый и неподвижный, другой — живой, со своими реальными архитектурными очертаниями, заселенный множеством мужчин и женщин, изнуренных солнцем, снующих туда-сюда с утра до вечера. Я не удивился, когда с высоты одного из мостов увидел как в зеркале и собственную фигуру, деформированную, согнутую, но несмотря ни на что переходящую через реку Капибариби. В конце концов, я был свободен.

Рядом со мной шел человек лет пятидесяти. Высокий, улыбчивый, разговорчивый. Видимо, он специально занимался раньше своим произношением, поэтому чеканил каждое слово. Кажется, он боялся, что я сбегу, и, пытаясь этого не допустить, почти прижимался ко мне, рассказывая все новые и новые истории. Не имея ни малейшего желания поддерживать беседу и испытывая к тому же подозрительность и опустошенность, я внутренне соглашался лишь на то, чтобы идти с ним рядом. Достаточно, что ты просто вежлив с тем, с кем тебя выпустили из тюрьмы.

Удовольствие от прогулки по улицам и от озаренного солнцем утра не могло сразу смыть ощущения тяжести и удушья, оставшегося от дней, проведенных в темной камере. У меня пощипывало глаза, и я не знал, как справиться со всей этой яркостью. Может быть, адвокат, державшийся рядом, догадывался, как многое меня раздражает, даже погода. Я не понимал, что со мной произошло. Все на свете казалось ненормальным. Обретенная свобода значила очень много, и в то же время я мучился, потому что, думая о возможных обстоятельствах и причинах, обусловивших ее, приходилось взвешивать и сравнивать факты, которые следовало забыть. Срок, отсиженный за решеткой, следовало забыть. Ведь мы не вспоминаем то время, что провели в чреве матери.

Я шагал рядом с едва знакомым мужчиной и должен был это делать до тех пор, пока он ни скажет: «А теперь, Эмануэл Сантарем, сам ищи свою дорогу, исчезни!» Слыша его звучные и четкие слова, я, тем не менее не улавливал их смысла и реальной нити событий. Неважно, рассказывал он о городе или о футбольной команде. Помню только, что в какой-то момент он остановился и указал на огромный дворец:

— Посмотри туда, Эмануэл, вот чего тебе удалось избежать: тюрьмы предварительного заключения! Это великолепный дворец — с арками, башнями, садами, с парадными лестницами. Его купола в Ресифи видны практически откуда угодно!

Я не жалел о том, что не познакомился со всеми этими достопримечательностями, о чем и хотел было сказать, но в очередной раз промолчал.

На противоположном берегу Капибариби стояли ветхие постройки, подпиравшие друг друга в ожидании прихода яростного прогресса, призванного смести их с лица земли. Но мы очень скоро оказались в благополучном торговом квартале, и адвокат вошел в стильный бутик. Вынужденный последовать за ним, я вдруг почувствовал себя неуверенно. Помимо того, что я давно не мылся, на мне были старые мятые брюки и потрепанные резиновые тапочки. Рубашка была разорвана в нескольких местах. Все это адвокат мгновенно понял и поспешил меня успокоить:

— Не смущайся, Эмануэл! Здесь ты — покупатель, и все обязаны вести себя по отношению к тебе достойно и уважительно. Даже не волнуйся на этот счет. Кроме того, ты будешь платить наличными. Причем это — твои собственные деньги. Они все у меня.

Сначала я запротестовал, заявив, что сыт по горло разного рода шуточками и на этот раз не попадусь на крючок. Мужчина, улыбаясь, взял меня под руку и силой заставил войти. Если бы я продолжал отказываться, мы привлекли бы к себе внимание. Устраивать скандал не хотелось еще и по той причине, что и мои документы находились у адвоката. Мы немного огляделись, а вскоре подошел продавец с вопросом, что именно нам нужно. Я мгновенно ответил, что ничего не буду покупать. Но адвокат перебил меня: